Алексей Биргер - Игра с джокером

— Ты чего, дед? — спрашивает. — Решил поберечь меня?

— Беречь не беречь, а лишние полчасика сна тебе не помешали бы, говорю.

— Все нормально, — заверяет. — Ты что там стряпаешь?

— Пшенную кашу. Или ты к ресторанным деликатесам привыкла, и от каши будешь нос воротить?

— Не буду, — отвечает. — Я не из приверед, чтобы ты знал.

— И то хлеб, — говорю. И радио включаю. Раз уж она проснулась, то пусть приемничек работает, её не разбудит, а мне расскажет, что в мире делается.

Тут чайник закипает, а она свою сумочку приносит, достает эти пакетики кофе, со сливками и сахаром, чашки с полки снимает.

— Тебе сколько, дед, на большую чашку? Один пакетик или два?

— Один, — говорю. — Они ж дорогие, нельзя на одну чашку по два расходовать.

— Ну, если дело только в этом, — усмехается, — то я тебе два высыплю.

Высыпает, и чайник с плиты снимает, а по радио в это время местные новости передают.

И вот я слышу:

„Сегодня ночью, — сообщают, — был убит известный адвокат Задавако. Наибольшую известность ему принесли несколько дел по защите криминальных „авторитетов“, в которых он выступил очень удачно, в нескольких случаях добившись минимальных или условных сроков, а в двух даже оправдательного приговора. Задавако был зарезан в своей квартире, при этом он был привязан к стулу, что наводит на мысль, что перед смертью его пытали, добиваясь от него каких-то сведений. Незадолго до смерти его видели с красивой блондинкой, похожей по описанию на его постоянную любовницу Монахову. Как стало известно нашим корреспондентам, в момент смерти Задавако в его квартире определенно находилась какая-то женщина. Монахова, исчезнувшая со вчерашнего вечера и нигде не объявлявшаяся, объявлена в розыск.“

Мамочки! — думаю. Тот самый Задавако, про которого я должен был Сизову передать, что он этим Сизовым заниматься будет! Гляжу на мою племянницу, а та спокойненько кипяток в чашки наливает, вода ровной струйкой течет, рука у неё даже не дрогнет, все внимание на чашках с кофе. И по её спокойствию, по тому, что новость её не взбаламутила, хотя я ей про Задавако рассказывал, и она знала, кто он такой, я понимаю, что не Монаховой эта блондинка была…

— Эй! — говорю. — Так вот что за „дельце“ тебе утрясти требовалось?

— Порядок, дед, — говорит она. — Если хочешь знать, этот Задавако уже всех сдал, и больше никакой пользы полковнику принести не мог. За одно это от него избавиться стоило. Ну, и вытрясла я из него достаточно. Теперь я знаю, кто за всем этим стоит… А не убрать его никак нельзя было.

— Потому что опознать тебя мог?

— Не только поэтому. Старый должок за ним имелся — из тех, которым прощения нету. А теперь он попробовал ещё раз всех предать…

— Значит, обольстила ты его, и…

— За что боролся, на то и напоролся, паршивый кобель, — и глянула не меня, этак остро. — Не переживай, дед. У нас с ним до серьезного не дошло. Он не из тех, кого надо через постель сперва пообламывать, чтобы лишних проблем потом не было. Я его уложила сразу, как мы в квартиру вошли.

— С чего, — говорю, мне переживать?

— Не прячься, дед. Я ведь вижу, что как ты представил, что у нас с ним быть могло, как тебе на душе тошно стало. Не понимаешь ты, что все это так… мелкая неприятность, порой в работе необходимая.

— Дура ты, девка! — говорю в сердцах.

Она только плечами пожала.

— А что с этой Монаховой? — спрашиваю. — Ее удастся когда-нибудь отыскать?

— Конечно, удастся, — говорит. — И все улики будут, что именно она убила. И опознают в ней ту женщину, которая вчера вечером с Задавако была.

— И не жалко её тебе?

— А чего её жалеть? Она ведь с этим боровом только из-за денег якшалась, вот пусть теперь и отдувается.

Да, думаю, женская жестокость любую мужскую переплюнет, когда ей волю дают.

— Так что ты узнала? — спрашиваю.

— Знаю, из-за чего весь сыр-бор. Знаю, кто моего племянника похитил. Ты был прав, дед, их в „профсоюзе“ держат.

— Ты всегда столько дров наломать готова, чтобы проверить, правду ли тебе сказали? — интересуюсь я.

— Иногда лучше дров наломать, но выяснить все наверняка, — отвечает она.

Ну, мы, значит, пшенной каши с кофеем навернули — и в Имжи. Как раз вовремя на автобус успели, и в самый срок добрались. К Васильичу в квартиру входим, когда похоронный автобус подали, чтобы в морг за ним ехать, и оттуда на кладбище. Народу, естественно, чуть не битком. Бабы на кухне хлопочут, поминальный стол готовят, Настасья в черной шали в кресле в комнате сидит, Максимка рядом с ней, Валентина в углу сидит, глазами затравленного зверька на всех зыркает. Как я понял, Настасья с Валентиной только сегодня утром вышли из больницы, прямо к похоронам.

— Здравствуйте всем! — говорю. — Здравствуй, Настасья! Вот, прошу знакомиться, моя племянница ко мне приехала, о которой не помню, рассказывал я когда-нибудь или нет.

— Не упомню, вроде, — говорит Настасья. — А впрочем, припоминаю смутно, что ты говорил что-то о двоюродной сестре и её дочери…

Странная штука — человеческая память. Если подсказать кому-нибудь: мол, ты не помнишь, случаем? — обязательно человеку мерещиться начнет, будто он что-то припоминает. Так что явление племянницы удивления не вызвало, и как должное прошло. Разве что, Максимка стал на неё глаза таращить. Я про себя усмехаюсь: таращься не таращься, а эта птица не про тебя!

И едем мы в морг, а оттуда на кладбище. Ничего, что я так, в двух словах, это проговариваю? Мочи нет рассказывать подробно, как вспомню — на душе тяжело становится. И как Васильич в гробу лежал, лицо его, синевато-белое, и еловые венки, красными лентами переплетенные… Так что проскочим, ведь и к сути это отношения не имеет.

На кладбище — мороз лютый. Не спадают морозы, и все тут, давно природа так не гуляла. Траурный марш звучит, все потянулись друг за другом по комку земли на гроб бросить. Тут мы с Букиным и пересеклись.

— Еле вырвался, — говорит, — но не мог последний долг почтения не отдать… А это что за чудо такое?

— А это, — представляю, — Людмила, моя племянница. А вот, Людочка, прошу любить и жаловать, мой благодетель, Букин Владимир Егорович, который мне ни за что ни про что зарплату огромную платит…

— Ну, не говорите так, Михаил Григорьевич! — возражает он, но видно, что ему мои слова очень даже приятны. — Мы все-таки с вами партнеры, не кто-нибудь, и вы свою законную долю имеете от нашего предприятия.

— Да какой я партнер! — возражаю. — Только славным прошлым и могу вам помочь, а вы там за нас двоих крутитесь.

— Славное прошлое — это тоже очень много! — говорит Букин. А сам все на мою „племянницу“ глазами зырит. — Вы, наверно, на поминки отправитесь? А то могли бы посидеть, как партнер с партнером… Чтобы ваша милая племянница поняла, какой вы большой человек, и ещё больше вас уважать стала бы…