Алексей Биргер - Игра с джокером

— Что до меня, — говорю, — то я бы только для приличия на поминках отметился. Вот эти застолья после кладбища… всю жизнь они меня угнетали. Понимаю, что надо с родными покойного товарища посидеть, но лучше уж, как мы в армии делали — по стакану водки у товарища над могилой и боевой салют из всего стрелкового оружия. А то, как на гражданке обставляется, это не по мне… Но, может, Люда хочет на поминках побыть. Ты как?

Она берет меня под руку, и похлопывает по руке.

— Поступай как тебе лучше, дядя Миша. Если тебе слишком тяжело будет на поминках сидеть, то прими приглашение… А куда ты, туда и я.

— Вот и отлично! — говорит Букин. — Так я через часок за вами заеду, буду у подъезда ждать. Заранее велю стол приготовить, у меня дома…

— А может, — говорю я с сомнением, — не у вас дома, а в более официальной обстановке. День такой, что меня поймут, если я по делам к вам поеду, но если к вам домой, на личную гулянку, то это может обиду вызвать.

Он поколебался немного, потом решился, когда ещё раз на мою „племянницу“ взглянул.

— Ладно, — говорит, — в профсоюзном доме посидим. Это вас устроит?

— Вполне, — говорю, — если только вам это удобно…

— Удобно, удобно! — заверяет он. — Нам там никто не помешает, а все приличия будут соблюдены.

На том мы и порешили. Букин укатил стол для нас готовить, заранее облизываясь, а мы к похоронному автобусу пошли, который должен был нас вместе с другими назад на квартиру отвезти.

— Вполне тебя понимаю, дед, — шепчет мне она, помогая идти к автобусу. — Честное слово, этому типу я сама с удовольствием шею сверну, за один его масляный взгляд. Ну и мерзость ты себе в партнеры выбрал!

— Ты этого типа не трожь! — отвечаю ей, тоже шепотом. — Он — мой, и я с ним сам разберусь.

Она поглядела на меня, вот так, снисходительно, что ли, и отвечает:

— А говоришь, я дура.

Я хоть и понял, что она имеет в виду, но спорить с ней не стал.

Так вот, посидели мы на поминках, сколько надо, и стали собираться.

— Чего так рано уходишь, Григорьич? — Настасья спрашивает.

— Ты уж прости, — говорю, — устал, да и дела кое-какие есть. Которые нам с племянницей ещё уладить надо. Или, как она говорит, „утрясти“.

— Что ж, спасибо тебе, — говорит она. — Отдохни получше, ведь намаялся ты за эти дни. Я квартиру не узнала, как вошла — никаких следов погрома. А как услышала, что ты один все в порядок привел — так вообще ахнула!

— Ничего, — говорю, — не бери в голову, мне это особого труда не составило.

Выходим мы, и, пока по лестнице спускаемся, я спрашиваю:

— Может, мне пистолет отдашь? Неровен час, обнаружат у тебя…

Она ведь пистолет на ноге пристроила, на ногу пристегнула с внутренней стороны и повыше, ну, точно, как в прежние времена резинки для чулок там затягивали, а мой у меня за поясом спрятан, как всегда, и пиджаком со свитером прикрыт.

— Не беспокойся, — говорит. — Букин удавит любого охранника, который вздумает меня обыскивать, это ж понятно. А вот тебе два пистолета на себе тащить — это и ни к чему, и риск больше.

— Ну, ладно, — отвечаю. — В крайнем случае, у нас обоих оружие под рукой будет, чтобы сразу огонь открывать, если нас раскусят до срока.

И с тем мы выходим из подъезда, видим машину, которая нас поодаль ждет, и садимся в нее. У Букина, понятно, шофер другой — „качок“ такой угрюмый, и я узнаю в нем одного из тех громил, что охраной возле „профсоюза“ шастали. А Букин весь цветущий и мелким бесом перед нами стелющийся. Ну, понятно, что он не передо мной изгаляется свои павлиньи перья распустить.

— Вы уж, — говорит, — простите, что простенько, может, вас приму, но времени не было подготовиться, кто ж знал, что такая неожиданная встреча произойдет. Но, если пожелаете, то в следующий раз все иначе будет, совсем иначе!

Людмила слушает, губки поджимает, этакую фифу из себя строит — и бедную, и в правилах, но себе на уме. Букин от этих поджатых губок совсем в маразм впадает и полную чушь несет.

— Мы с вашим дядюшкой хорошо ладим, мы ведь партнеры, как я вам сказал, так что ради него и вас всегда пригреть готов… — ну, и так далее. Лишь порой ко мне обращается, чтобы я справедливость каких-то его слов подтвердил.

Я только киваю и поддакиваю. Приезжаем мы, Букин сам перед нами торопится, двери на распашку открывает. Какой там личный досмотр, только зря нервничали! Мы, наверно, могли бы пулемет пронести, и охрана даже не заикнулась бы насчет того, что это, мол, у вас из-за пазухи выпирает. Видно, Букин их предупредил, чтобы относились к нам с полным уважением.

И проходим мы в комнату, где Букин со мной договор подписывал. Там на низеньком столике роскошное угощение накрыто, с водкой, шампанским и прочими прелестями. И виноград нескольких сортов тебе, и груши, и бананы, а уж о мясных и рыбных нарезках разнообразных я молчу, все равно всего не перечислишь.

— Давайте, — говорит Букин, — выпьем за наш деловой союз, а также за знакомство с вами, очаровательная племянница моего партнера! Вы шампанское пьете?

— Пью, — отвечает она.

Букин пробкой в потолок стреляет, полный фужер ей наливает, а мне и себе водочки. И сидим, млеем, как бы. „Племянница“ моя, гляжу, зарумянилась, на Букина с почтением поглядывает, и после каждого глотка шампанского все глупее хихикать начинает на его комплименты, а на третьем бокале совсем зарделась, и начинает пуговку на блузке постоянно теребить вроде, от смущения, вроде, от того, что жарко ей стало, а вроде, понимай, и от того, что головка от лести кружится и она перед таким солидным мужиком, как Букин, уже и устоять не способна. А Букин, скотина похотливая, уже и глаз от этой пуговки оторвать не может, словно ждет, расстегнется или не расстегнется.

Честное слово, хоть и не настоящая она мне племянница, но если б не цель, ради которой мы в это осиное гнездо залезли, не сдержался бы я и дал Букину по роже за такое скотство. Это ж надо, при живом дядюшке племянницу внаглую соблазнять, такое лишь те себе позволяют, кто считает, будто им все дозволено и не про них любые законы и правила писаны.

А она в какой-то момент встает, спрашивает, куда пройти на секундочку можно. Букин объяснять начинает, потом рукой машет и говорит:

— Да лучше я попрошу, чтобы вас проводили, а то заблудитесь еще.

И зовет по переговорнику какую-то „Ирочку“. Появляется эта Ирочка, в форменном таком передничке, как у буфетчицы или официантки, юбка такая, что смех один, почти до трусов своими ногами красуется. Я так понимаю, что она и выполняет здесь роль буфетчицы, а заодно и другие обязанности справляет.

Ничего девка, но, конечно, с моей „племянницей“ и рядом не поставишь. И главное, в отличие от Люды моей, она какой-то полированной выглядит, если понимаете, что сказать хочу. Ну, у моей „племянницы“ красота вся как есть живая, прямо светится, а у Ирочки этой все на марафете показном, и от этой яркости красок она, наоборот, не свежей, а ещё больше потасканной, чем на самом деле есть, выглядит. И она, Ирочка эта, тоже это понимает, потому что очень придирчиво к Людмиле присматривается, губки поджав, и взгляд у неё очень недоброжелательный, любой огрех ищет. Я только посмеиваюсь про себя этой женской зависти, а уже тогда стоило бы мне насторожиться, старому болвану.