Алексей Биргер - Война орхидей

— Ты знаешь, кто такой Черный Орел? Я имею в виду, его настоящее имя, какие-то данные его биографии?

— Откуда? Такого знать не положено. Если даже я и встречался с ним, то понятия не имел, что он — это он. Какой-нибудь западный коммерсант, или российский безработный, или вообще что-то очень неожиданное. Меня могли показать ему, для пользы дела. Но это значит только, что он меня всегда узнает… В смысле, что я — это я. А я его — нет.

— Почему вообще ты сообщил мне про Черного Орла — дав понять, что работаешь под ним?

— Ты должна была знать, во что ввязалась. И ты, и я — мы теперь дымовая завеса, понимаешь?

— Понимаю.

— Тогда не спрашивай больше ни о чем.

— Хорошо. Что было потом?

— Потом началась моя охота на Курослепова. Я думаю, вы о многом уже догадались, и догадались правильно. И как погиб Бечтаев, и как я узнал от Моховых, где тайник с пленкой — перед тем, как застрелить этого гада… Ну, и многое другое… Самое важное в другом. Когда Повар сменил мне задание при условии, что я готов буду погибнуть…

Да, Повар все переиграл — и переиграл так изящно, как будто с самого начала ему было нужно именно то, что произошло, а не другое. Он словно рассчитывал на то, что Беркутов «даст сбой» — и не мыслил себе эффектную заключительную развязку без такого своевременного срыва одного из своих лучших исполнителей. Можно было подумать, что… Но нет, даже Повар, пожалуй, на такое не способен.

Беркутов вздрогнул — словно подумав о том же самом — и Богомол медленно повернула его на спину, лицом к себе. Да, его мужская природа брала над ним верх — невзирая на его отчаянное сопротивление. Она встала над ним на четвереньки и осторожно, боясь сделать лишнее движение, опустилась на его твердый «кол», способный «залечить дуплистый ствол», как эта европейская идиома обыграна в «Фаусте». При всей твердости, этот кол вошел в неё легко и плавно — и сразу словно ещё больше разбух, заполняя все пространство, ему предназначенное. Она стала двигаться, так же медленно и аккуратно, как делала все до этого, глядя ему прямо в глаза. Его глаза были пусты — точно так же пусты, как и её собственные. Она умела придать своему взгляду любое выражение, он мог казаться затуманенным страстью, которой она вовсе не испытывала, но сейчас она отбросила все ухищрения и уловки. Вернее, держалась только за одну уловку: предстать такой же опустошенной и совершающей акт отчаяния, а не акт любви и наслаждения, как и Беркутов. Настроившись на его волну, она с поразительной ясностью ощутила, насколько он надломлен, насколько выжжено все внутри у этого человека. Ей стало страшно: она впервые ощутила, что такое иметь дело с настоящим мужчиной — в тот момент, когда от былого мужского величия остается только память, когда человек мерещится себе раздавленным червем. С таким крушением личности она никогда не сталкивалась — потому что никогда не имела дело с личностью, все её жертвы, с которыми она, «по производственной надобности», делила постель, были всего лишь слизняками — она сама их так про себя называла невзирая на все их капиталы, мускулы, пренебрежительное отношение к смерти, особенно чужой… Да, она впервые обладала настоящим мужчиной — и это было совсем иное чувство, несмотря на то, что в данный момент ей принадлежали лишь жалкие крохи… Ей хотелось расшевелить его, срастить сломанный хребет его души, увидеть, как в его глазах пробуждается жизнь — наверно, это было бы совсем упоительно.

Она насела на него чуть покрепче — так, что ей стало немного больно и он глухо застонал. Она закусила губу, чтобы не ответить на его стон своим стоном — ей казалось, что сейчас это может спугнуть тот робкий огонек жизни, который начал разгораться в его глазах. Она наклонилась к нему пониже, чтобы соски её грудей слегка скользили по его груди, и он вдруг вздрогнул, будто ударенный током — так содрогается человек, через которого пропускают ток реаниматоры, чтобы запустить остановившееся сердце, жадно следя при этом за монитором, на котором тонкая ровная нить становится все волнистей и изломанней — да, вот так он весь передернулся, будто получив мощный разряд электричества… И вдруг, одним мощным движением, он перевернул её на спину и сам оказался на ней, и теперь он резкими глубокими толчками входил в нее, а она ощутила странную слабость — слабость, являвшуюся предвестием чего-то, что она никогда прежде не испытывала — и при этом она неотрывно следила за его глазами. Жизнь все больше разгоралась в них, исчезала тоскливая опустошенность, и она поняла, что он становится собой.

И ещё она поняла, что теперь, ожив и перестав существовать только для того, чтобы отомстить и погибнуть, он станет опасен. Обретя былую силу, он может поломать всю игру — игру, так тщательно выстроенную Поваром. Из затравленного циркового слона он превратится в слона дикого и буйного, готового вытаптывать целые деревни, попадающиеся ему на пути. Да, она разбудила в нем прежнего мужчину, дала ему вновь ощутить свою силу — и тем выпустила джина из бутылки. Получалось, она пробудила его для жизни только ради того, чтобы немедленно его остановить. Иначе было нельзя — иначе он всех погубил бы. Но разве то, что он умрет полноценным человеком — это был неё её драгоценный дар? Прощальный дар — единственное, что она могла ему подарить.

Его опять сотрясло, словно ударом тока — и она ощутила в себе его семя, такое жаркое, какое никогда прежде в неё не изливалось. И она сама испытала нечто новое и удивительное — но прежде, чем она осознала эти свои новые ощущения, она сумела, собрав в кулак все силы и волю, нанести резкий точечный удар в его висок — собранными в щепоть и напряженными пальцами — и он, даже не ойкнув, начал оседать и придавил её своей тяжестью.

Она сдвинула с себя безжизненное тело, присела на край кровати и поглядела на того, кому сумела подарить такую блаженную и легкую смерть. Его зрачки уже остекленели и застыли, но в них все равно продолжали светиться сила и радость жизни.

— Удар милосердия, — пробормотала она, обращаясь к этим глазам.

Ей было не по себе. Комната слегка покачивалась и плыла перед ней, и она боялась подняться на ноги. Такое было ощущение, что ноги откажут и она рухнет на пол. Но, все равно, надо встать, пройти в ванную, одеться… Она чувствовала приятное тепло в животе — тепло, не желающее уходить, медленно расползающееся по телу. Это было похоже на чувство сытости, только без тяжести…

Сумочка с её сигаретами осталась на кухне. Она наклонилась к его брюкам, валявшимся возле кровати, достала из них зажигалку и сигареты, жадно закурила. Беркутов курил крепкий, почти горлодерный «Кэмел» без фильтра, к которому она была непривычна, и сама поражалась тому, с каким удовольствием она делает каждую затяжку — ей нравился этот дым, нравилось, что от него её пальцы начинают пахнуть совсем по-мужски — совсем как пальцы Беркутова…