Томас Хетхе - Дело Арбогаста

Ансгар Клейн сел на место, судья поблагодарил за речь и его, а затем предоставил последнее слово обвиняемому. Ганс Арбогаст встал и на какое-то мгновение замер, словно припоминая заранее заготовленную фразу. И когда он наконец заговорил, на губах у него заиграла нервная улыбка.

— Я прошу суд воздать мне по справедливости. Только этого я и ждал все шестнадцать лет. Также я хочу поблагодарить своего адвоката за его самоотверженные старания.

— На этом я заканчиваю заседание. Суд удаляется на совещание. Приговор будет оглашен в понедельник в девять утра.

Как только двери зала отперли, снаружи хлынула толпа фото- и телерепортеров. Окружив стол защиты, они принялись докучать Арбогасту просьбами вновь и вновь повторить слова благодарности, обращенные к адвокату; в конце концов, покачав головой, он с улыбкой сел на место. Свет фотовспышек заметался по стенам. Арбогаст дождался, пока Клейн соберет и рассортирует бумаги, и вместе с адвокатом вышел в небольшой вестибюль, где их уже дожидались Сарразин и Катя Лаванс. Дожидались сегодня точь-в-точь так же, как на протяжении всей нынешней недели. Но путь ему успел преградить Пауль Мор, задав вопрос, не найдется ли у Арбогаста чуть позже времени для небольшого интервью. С ним была женщина-фотограф, некогда сделавшая снимки Марии. Ей хотелось бы извиниться перед Арбогастом, сказала Гезина, за то, что ее фотографии послужили косвенной причиной его многолетнего заточения.

— Эти снимки, знаете ли, и делать было страшно.

— Да, ответил Арбогаст, ему это понятно.

— И в самом деле понятно?

В глубине души она рассчитывала на полное понимание с его стороны, потому что как-никак их связывали воспоминания о Марии Гурт. И действительно, Арбогаст кивнул. Меж тем Ансгар Клейн убрал документы в портфель, и они всей компанией вышли из мгновенно опустевшего зала: большинство журналистов поспешили на вокзал или к припаркованным у здания суда машинам, чтобы провести уик-энд дома и вернуться в Грангат на оглашение приговора только в понедельник с утра. А не встретиться ли еще разок где-нибудь вне этих мрачных стен, полуспросил, полупредложил Арбогаст. Скажем, в субботу? Гезина кивнула и подала ему на прощанье руку. Значит, до завтра, сказала она и отвернулась от Арбогаста, как раз в этот миг заметившего, что Пауль Мор разговаривает с преподобным Каргесом. Священник приветливо кивнул недавнему заключенному.

— Господин Арбогаст, — бросился к нему Пауль Мор. — Его преподобие как раз рассказывал мне о том, как он опекал вас в Брухзале.

В ответ Арбогаст, словно чего-то недопоняв, пожал плечами, а Каргес, громко рассмеявшись, прошептал ему на ухо:

— Мои поздравления, Арбогаст! Мне кажется, тебя вот-вот признают невинной овечкой.

Пауля Мора изумило, с какой яростью посмотрел Арбогаст на священника. Конечно, и ему самому не больно-то нравился этот тип, проторчавший здесь всю неделю, а от коллег он узнал, что Каргес целиком и полностью разделяет позицию обвинения на том, первом, процессе и считает, что Арбогаста ни в коем случае нельзя выпускать на волю.

А более настойчивые расспросы позволяли выяснить, что этому священнику рано или поздно каялся в грехах практически каждый из заключенных каторжной тюрьмы Брухзал. И невиновных там не нашлось ни разу. Конечно же, Пауль Мор не слишком серьезно отнесся к подобным слухам и лишь теперь, заметив угрюмую непримеримость во взгляде Арбогаста, какой ни разу не наблюдал в зале суда, хотя о чем-то подобном и поговаривали в “Серебряной звезде”, он кое над чем призадумался.

Правда, долгим яростным взглядом реакция Арбогаста на слова священника и ограничилась. Не возразив ни слова, он вместе с адвокатом, писателем и женщиной-экспертом покинул здание суда.

С каждым днем, по мере того как процесс близился к завершению, Клейном овладевала нарастающая усталость, словно из его жизни по капле вытекало нечто сумевшее стать, если, как выяснилось, и не неотъемлемой, то исключительно важной ее частью. Чуть не выронив тяжелый портфель, он поставил его на покрытый снежком бетон крыльца и мучительно потянулся. Сарразин, улыбнувшись, подбодрил его кивком.

— Поужинаем в гостинице? Клейн помассировал себе виски.

— С удовольствием.

— Строго говоря, мы ведь уже можем начать потихоньку праздновать победу, не правда ли?

Катя Лаванс, зябко переступая ногами в белых кожаных сапогах и кутаясь поплотнее в белое кожаное пальто, прижимала обе руки к горлу. Ансгар Клейн вопросительно посмотрел на нее, словно ему хотелось что-то сказать, но он не мог решиться.

— Вы ведь тоже с нами, Ганс? — спросил Сарразин.

Арбогаст кивнул, и все четверо отправились пешком по улице Мольтке в сторону гостиницы “Пальмергартен”.

В ресторане было еще пусто, лишь за одним из столиков сидела пожилая пара, а за другим — семейство с тремя детьми, причем все — в одинаковых, синих свитерах. Ансгар Клейн заказал красного вина, все принялись за дежурное блюдо — гуляш из оленины; Сарразин завел разговор с адвокатом о минувшем дне и о прениях сторон; Катя Лаванс, сидевшая ближе других к окну, краешком глаза видела, как засыпает снегом и вместе с тем придавливает к оконному стеклу ветви рододендрона. Ей было малость полегче из-за того, что Арбогаст по-прежнему старался не глядеть на нее, равно как и она на него, и она старалась говорить с адвокатом, но тот, наблюдая за ней с самого воскресенья, поддерживал сейчас этот разговор лишь в минимальной мере, стараясь только, чтобы это не выглядело откровенным хамством.

Фриц Сарразин вроде бы подметил некоторую щекотливость ситуации и, пока убирали тарелки, попытался втянуть в разговор Арбогаста. Он заказал коньяк, предложил Арбогасту сигару и уселся так, что накрытый белой скатертью столик отделил его с собеседником от адвоката и эксперта, как заснеженная равнина. Катя Лаванс курила, поглядывала в окно, раздумывала над тем, что бы еще сказать, и чувствовала, физически чувствовала, как стремительно проходит время. Клейн пил коньяк. Иначе он представлял себе все заранее, всего-то неделю назад, тем уже бесконечно далеким вечером во Франкфурте; но кое-что, о чем самой Кате не хочется вспоминать, ни думать, произошло в промежутке. А все из-за моей неуверенности в себе, досадовала Катя. Все последние дни она твердила себе: куда подевалась твоя самоуверенность? Но это не помогало: каждое новое событие и даже микрособытие откусывало от ее уверенности в собственных силах свою часть — из имевшегося у нее запаса и даже, если так можно выразиться, впрок.

Катя Лаванс погасила сигарету. Во внезапно наступившем молчании Фриц Сарразин подался вперед, выхватил у нее из рук пепельницу и стряхнул в нее тяжелый сигарный пепел.