Анатолий Степанов - Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года

— Бойся профессиональных шор, Александр. Особенно в твоей работе. Я знавал многих, которые считали и считают, что люди — это стадо несмышленышей, которому, помимо вожака, нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда не надо.

— Я, что ли, овчарка? — в голосе Александра явственно прозвучала обида.

— Не стань ею, Александр. — Иван Павлович с трудом поднялся, прошелся по комнате. — Умер тот, кого я боялся. Единственный, кого боялся, — это он. Мы себя всегда оправдываем, и я оправдывал себя и всех, старательно отряхивался от сомнений, думал, так надо, это историческая необходимость. Понимаешь, не размышляя, делал так, как указывал мне он. Потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Всех загонял в страх, чтобы сделать послушным стадом. Крестьян — беспаспортным режимом, рабочих — законом об опозданиях и прогулах, интеллигенцию — идеологическими кампаниями и постановлениями.

Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стишки:

— Это еще что? — откашлявшись, недовольно спросил Иван Павлович.

— Стихи, — пояснил невозмутимый Алик. — В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали к его семидесятилетию. Кончались они так: «Спасибо вам за то, что вы живете на земле». Назывались «Простое слово». А ты нам сегодня свое простое слово сказал.

— Э-э-э, да что там! — махнул рукой Иван Павлович. — Мало ли мы за двадцать пять лет слов наговорили! И великий, и учитель всех, и лучший друг советских физкультурников, и партия Ленина — Сталина. И я эти слова говорил.

— А нам какие слова говорить? — спросил Александр.

— Вам не говорить нужно — действовать, жить, как должно настоящим коммунистам.

— Я, пап, беспартийный, — беспечно напомнил Алик.

Иван Павлович отошел к окну и откинул штору. За окном жила окружная железная дорога. Светили прожекторы, бегал маневровый паровоз, стучали железными буферами, как в кузнице, перегоняемые с места на место вагоны. А над всем царил искаженный репродуктором нестерпимо визгливый голос диспетчера.

— Он нас к победе привел, Иван Палыч! — выложил в спину старику последний аргумент Александр.

Иван Павлович обернулся и ответил, как недоумку:

— Запомни раз и навсегда: к победе нас привел ты. И миллионы таких, как ты.

Иван Павлович опять прилег:

— Устал. Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках — будущее великой державы. Вы — лучшие из лучших, фронтовики.

— Лучшие из лучших в земле сырой лежат, — с горечью перебил Александр.

— А ты?

— А я — живучий. Только и всего.

— Иван Павлович, за что вы сидели? — вдруг спросил Александр.

— Ни за что.

— Поэтому и выпустили?

— Выпустили потому, что я ничего не подписал.

— А что надо было подписать?

— Что я — шведский шпион.

— Почему шведский?

— А в том, что я шпион, ты не сомневаешься? — невесело пошутил Иван Павлович. — Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. И все об этом, Александр. Устал я, давай прощаться. В последний раз, наверное, тебя вижу.

Иван Павлович поднялся, они обнялись. В это время на пороге комнаты показалась Алевтина Евгеньевна, удивилась:

— Это еще что такое?

— Прощаемся, Аля.

— Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш мыть руки и за стол.

Часов в двенадцать слегка осоловелые от сытости, оба с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:

— Слава богу, завтра можно рано не вставать. Высплюсь наконец. Пойдем, Алик, я тебя до метро провожу.

— Давай через поселок «Сокол», а?

…Среди высоких сосен, в тихих закоулках, именуемых улицами Верещагина, Сурикова, Шишкина, Кипренского прятались причудливые, не похожие один на другого, неславянские дома — коттеджи. Высокие кровли, интимного вида подъезды, ухоженные, чистенькие палисадники. У одного из них Алик остановился.

— Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.

— Зачем же в бараки переехали? — удивился Александр.

— Отец на короткую стройку тогда уезжал. В Воронеж. Ну, и нас с собой взял. А здесь приятеля поселил на время. Мы в Воронеже постоянно жили, а отец в Москву часто наезжал. Однажды приехал и говорит матери: «Извини, но я на наш дом приятелю этому дарственную оформил. У него прибавление в семействе ожидается, ему с удобствами жить сейчас надо, а у нас отпрыски уже взрослые. Я там две комнатки в одном доме получил, приедем, поживем пока в них».

— А как же приятель?

— Не знаю, — Алик усмехнулся. — Отец после отсидки с ним не встречался.

— Хороший дом, — оценил Александр. — Если бы в нем жили, и не заболел бы, может быть, Иван Павлович.

— Заболел бы все-таки, Саня. Я их разговор с матерью нечаянно подслушал. Ему там легкие отбили. Как вышел, так сразу обнаружился туберкулез. А вот странное дело: во время войны чувствовал он себя вполне прилично. Да ты и сам помнишь.

С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе и мимо генеральского дома дошли до перехода к станции метро. Постояли перед прощанием.

— Нашел убийцу того, который в Тимирязевском лесу?..

— По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.

— Конечно, если б убитый секретарем райкома был, ты только этим делом и занимался бы. А то — уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты между собой сводят. Даже лучше. Меньше преступного элемента.

— Чего ты вскинулся вдруг, Алик?

— Я не вскинулся. Я две картинки вдруг увидел — так отчетливо, что сердце заболело. На колеблющихся ножках, шагает, падая прямо к маме в руки, веселый беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном снегу, с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. А младенец, пускавший пузыри, и уголовник, коченеющий на морозе, — один и тот же человек.

— Все мы были ребенками, и вот что из ребенков получается.

— Ты мне леоновское «Нашествие» не цитируй! Скажи: как можно — отнять у человека жизнь?!

— Вчера, Алик, во время задержания, я тоже убил человека, — без эмоций признался Александр. — Потому что нельзя было не убить.

…День был ярок. Молодое весеннее солнце придавило глаза. Александр, чисто вымытый, сухо вытертый, сощурившись, глянул на небо, перевел взгляд на пивную, примостившуюся у входа в баню. У пивной стоял Виллен Приоров и с чувством допивал вторую кружку.

— Здорово, пивосос! — обрадовался Александр. — Прогуливаешь?

— Привет, — сказал Виллен. — Обеденный перерыв.

— Что же здесь? Твою пивную закрыли?

— Там начальство шастает иногда. Смущать не хочу. Виллен работал младшим научным сотрудником в одном из исследовательских медицинских институтов.