Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

– Нет, не просто. Когда-нибудь ты поймешь это сам.

– А если… Не смею об этом даже думать…

– Все ясно, – перебил Пусечку Белозерцев, голос у него наполнился сыростью, ржавые просквоженные нотки вылезли на поверхность, – если Костика не станет, я разведусь с ней. Мы просто обязаны будем развестись. Но это не означает, что я смогу жениться на этой женщине. Хотя она потрясающе красива… и вообще удивительная! – Белозерцев помолчал немного, будто бы прикидывал, что еще надо сказать Пусечке. – Можешь верить мне, можешь не верить, но я ее люблю. И буду любить. Наверное, всю жизнь. А вот женишься на ней ты.

– Ты что? – Пусечка невольно вскинулся.

– Да.

– Это что, условие? – Пусечка вновь, раз, наверное, в двенадцатый, облизал свои яркие, ставшие совсем красными, словно он их намазал помадой, губы.

– Нет, Игорь, это приказ. Если ты не выполнишь его, то подпишешь себе приговор. У тебя не будет денег даже на хлеб, не говоря уже о масле, беконе, севрюге, кавиаре, или кавере, как ты называешь красную икру, мартини и колбасе салями.

Пусечка сморщился, прижал к вискам ладони – жест получился совершенно детский, беззащитный – у Пусечки многое получалось детским, беззащитным, так он был сконструирован, Белозерцев, заранее не принимая Пусечкина скулежа, предупреждающе поднял руку.

– Список могу продолжить, он длинный. Я ведь про тебя, Игорь, знаю все.

– Я никогда не подводил, не продавал тебя…

– И это знаю. Но сейчас – время волков, как говорят некие мрачно настроенные газетчики. Или худых коров, как говорят другие – те, у которых внутренняя органика более тонкая. Или съеденных собак. Как хочешь, так и называй, только от перемены слов суть не изменится. Обычная преданность уже ничего не стоит. Нужно что-то другое, более высокое…

– Что именно? – Пусечка едва сдержал в себе всхлип.

– А ты минуту назад все точно назвал. Ты вообще правильно мыслишь. Готовность отдать жизнь, например. За друга надо быть готовым отдать то, что надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Островского в школе мы все учили. Да, отдать жизнь за друга, как раньше ее отдавали за советскую власть.

Пусечка выпрямился, вид у него неожиданно сделался торжественным.

– Я готов!

– Вот это слова не мальчика, а мужа, – похвалил Белозерцев. Голос у него продолжал быть горьким. Выдвинул ящик стола, извлек оттуда плоскую кожаную коробку. Пусечкины глаза заблестели: похоже, подарок обламывается. Белозерцев открыл коробку. В ней находилась узкая изящная фляжка, отлитая из дорогого черного стекла, голову фляжки венчала золотая завертка в виде короны, сбоку в углублении были вставлены два небольших стаканчика. – Это лучший в мире коньяк, – сообщил Белозерцев, – лучше его и дороже его нет. С одного небольшого виноградника на юге Франции, этот коньяк еще Наполеону поставляли. Давай выпьем по двадцать граммов, Игорь. А то я что-то совсем не тяну – дыхалки не хватает. Когда не хватает дыхалки – жить совсем не хочется.

– Давай, Слава, выпьем, – обрадовался Пусечка и этому, он уже не слушал то, что говорил Белозерцев, возможность отведать редкого коньяка обрадовала его: не орден, конечно, и не подарок, который будет памятен всю жизнь, но все же… – Коньяк украшает будни…

– Как и колбаса, – не выдержал Белозерцев. Налил немного коньяка в один стаканчик, немного в другой, вязкий крепкий аромат наполнил воздух, – этим коньяком можно было пользоваться, как духами – не уступит ни «Нине Риччи», ни «Кристиану Диору», – придвинул один стаканчик к краю стола. – За твое будущее, Игорь. Чтобы в нем и лососина водилась, и телятина с кавиаром.

– Спасибо, – растроганно пробормотал Пусечка, – за это я с превеликим…

– Будешь слушаться – все, что я перечислил, не переведется у тебя в холодильнике.

– Еще раз спасибо.

– В общем, она тебе понравится, через неделю, думаю, вам надо будет уже расписаться.

– А жить с ней будешь ты?..

– Ты правильно понял, Игорь. Недаром я плачу тебе деньги. Сообразительный паренек, – похвалил Белозерцев. – Да, ты прав, спать с ней буду я. Таковы правила игры.

– Ясно… Все ясно… – погасше произнес Пусечка.

– Тебя что-то не устраивает? Если не устраивает, скажи – до четырех часов дня тебя рассчитают, и ты еще сегодня сможешь получить свое выходное пособие. Чтобы не приходить сюда завтра.

– Нет, нет, все устраивает, – поспешно проговорил Пусечка, – все в порядке. Условия приняты. Спасибо, Слава, – голос у него не выдержал, дрогнул, будто тонкий стебель, и надломился.

Белозерцев на это не обратил никакого внимания, налил немного коньяка в один стаканчик, потом немного в другой, покосился на молчащий «панасоник», придвинул выпивку Пусечке.

– Давай по второй. Бог двоицу любит. А еще больше – троицу, – Белозерцев втянул ноздрями коньячный дух, с восхищением покрутил головой. – Ах, какой запах! Неземной, райский просто. С ума сойти можно. Солнцем пахнет, небом, горами, морем, Францией – всем сразу! – он приподнял свой стаканчик. – Живи, брат, и не журись. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль встречаемся в ресторане «Пекин».

Пусечка поспешно вскинул свой стакашек: есть, мол, не журиться, буду, как и приказано, в назначенное время около ресторана «Пекин». Лицо его уже ничего не выражало, никакого сопротивления – только покорность, только готовность подчиниться тому, что есть, своей судьбе. А там – будь что будет. Белозерцев подумал: «А вдруг на этот вечерний час налетчики назначат мне свидание? Что ж, пусть будет так, – под ложечкой что-то заныло, но Белозерцев не обратил на это внимания, – не страшно. Тогда я внесу свои коррективы, а пока время встречи в «Пекине» я менять не буду»…

Только вот как совладать с собой, с внутренним разладом, с болью, с нытьем и холодом, прочно поселившимися в груди? И вообще из него ресторанный собеседник сейчас, как из попугая ксендз, как из пионервожатого сутенер или толковый игрок в покер. Но ничего, надо брать себя в руки, надо обязательно провести эту встречу. Иначе он потеряет Вику.

Он испытующе поглядел на Пусечку и залпом выпил свой коньяк.

Пусечка выпил тоже.

Телефон молчал.

20 сентября, среда, 14 час. 00 мин.

Корочкин действовал стремительно, все схватывал на лету – у него даже походка изменилась, едва он начал работать, и сам он стал другим, даже лицо, – во всяком случае Волошин раньше, в студенческую еще пору, не видел его таким! В районе у Корочкина имелись свои прочные связи – узелки были завязаны надежно, почти не было мест, где бы не знали его: в торговле, в транспортном управлении, на рынке, на заводе по ремонту автомобильных шин, в разных, совершенно не связанных друг с другом конторах, в строительной и озеленительной, по оформлению витрин и приему пустых бутылок от населения: Корочкин везде, как выяснилось, был своим, его одинаково приветливо встречали и везде стремились помочь.