Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

– Беру свои слова назад, Полина Евгеньевна. Извините.

– Проверьте и через полчаса доложите мне, – приказала Полина Евгеньевна. – Теперь расскажите, как там товар? Не заплесневел еще, тухлятиной не попахивает?

Деверь покосился на Костика, обреченно сидевшего на тахте с плаксивым лицом – слез у него уже не было, все выплакал, осталось только горестное обреченное выражение, ноги он свесил вниз и после недавнего окрика Деверя боялся их подтянуть к себе, подобрать, как это делают все дети.

– Нет, не заплесневел, – сказал Деверь, – и запаха нет, не протух… С товаром все в порядке.

– Хорошо. Нашему должнику сообщите, что в шестнадцать ноль-ноль он получит звонок по телефону с указаниями, как жить дальше.

– Й-есть, Полина Евгеньевна! – почтительно и тихо проговорил Деверь.

– Не перебивайте, что за манера! По телефону надо передать, какие счета надлежит оплатить в первую очередь, как вообще оплачивать товар, как будет проходить передача и так далее. Предупредите также, что возможны поправки. И следите за товаром.

– Все ясно, Полина Евгеньевна. Будет выполнено на сто пятьдесят процентов.

– На сто пятьдесят не надо, выполните лучше на сто. Действуйте! – коротко приказала секретарша шефа.

– Й-есть, Полина Евгеньевна! Скажите только, шеф нами доволен? – удивляясь собственной смелости, полюбопытствовал Деверь.

– Пока да.

20 сентября, среда, 14 час. 35 мин.

Пусечка долго не мог покинуть кабинет Белозерцева – с красным расстроенным лицом он двигался спиной к двери, что-то говорил, речь его было невнятной, будто рот у него оказался забит кашей, он часто склонял свою белесую, в игривых завитках волос голову – совершал ритуальные поклоны, снова что-то говорил, но Белозерцев уже не слушал его. Да и не видел тоже. Белозерцев неотрывно смотрел на «панасоник»: когда же этот проклятый аппарат оживет?

Во рту у него было сухо, горько, горячо, коньяк оживил Белозерцева лишь на несколько минут, потом все вернулось на «круги своя» и краски погасли. Один только цвет царил на его столе, в его кабинете, за окном, где продолжало петь, яриться солнце, – серый.

«Панасоник» молчал. Молчал и сотовый аппарат, молчали и два других телефона – тоже городских, один из которых был личным телефоном Белозерцева, номер которого мало кто знал, второй поделен на двоих с заместителем, чтобы Белозерцев мог сбрасывать незначительных клиентов на него. Белозерцева унижали, растаптывали, плюща, словно лепешку, эта зависимость от телефонов, от неведомых людей, вмешавшихся в его жизнь; его уже сейчас, до того как все произошло, выворачивало наизнанку, рвало от дурного духа преисподней, в которую он должен был нырнуть, чтобы выручить сына.

Перед глазами продолжала бегать черная прозрачная строчка, неровной струйкой проливалась на землю, спутывала его мысли в хаотичный клубок, вызывала в груди холод. Он ждал, но с каждой минутой ему становилось все труднее и труднее ждать. Белозерцев готов был заплакать, искровянить себе руки каким-нибудь острым железным сколом либо куском стекла, врезаться головой в твердый металлический угол и прошибить висок, чтобы болью перебить боль и хоть как-то одолеть, перекрыть, задавить в себе мучительное состояние ожидания.

Он глядел на телефон и нетерпеливо произносил:

– Ну, ну! Ну!

То, что в кабинете находился Пусечка и видел Белозерцева в таком состоянии, совершенно не тревожило его: есть тут Пусечка или нет – все едино, Пусечку можно было не брать в расчет.

– Ну что же ты, сволочь, молчишь? – проговорил Белозерцев невидяще, поднял кулак, чтобы грохнуть им по телефону, но вовремя одумался, сдержал себя.

Пусечка сделал последний поклон, бросил испуганный взгляд на прощание – хозяин ему сегодня не нравился, он никогда не видел Белозерцева таким – и исчез.

Едва он исчез, как телефон зазвонил. «Панасоник». Белозерцев рывком смахнул трубку с аппарата, прижал ее к уху. Ему показалось, что трубка была противно влажной, горячей. Когда и кто успел ее нагреть? Пусечка?

– Ну что, арбуз, готов к продолжению разговора? – услышал Белозерцев грубый железный голос, ставший уже, увы, знакомым – и настолько, что он вряд ли когда сотрется из памяти. Хотя и слышал-то его Белозерцев всего два раза.

Но оказалось, что два раза – это много. Он хотел ответить, но одеревеневший язык прилип к небу, стал чужим, и Белозерцев, боясь, что не сможет говорить, до крови прокусил нижнюю губу, просипел незнакомо:

– Г-готов!

– Деньги для первого погашения своего неоплатного долга собрал?

– Собрал. И для погашения второго креди… второго долга тоже.

– Молодец, арбуз! – услышал Белозерцев похвалу в ответ. – В шестнадцать ноль-ноль жди звонка. По этому телефону жди. Получишь инструкции, как действовать дальше. Все ясно, арбуз?

Белозерцев поспешно наклонил голову – ему казалось, что человек с железным голосом не только слышит его, но и видит, он находится рядом, и от ощущения того, что тот находится рядом, Белозерцев чувствовал себя раздетым.

Будто он на публике появился без рубашки, без штанов, без трусов – голяком, в одних носках или ботинках. В глотке в таких случаях невольно начинается свербение – Белозерцев схватился пальцами за шею, сделал несколько судорожных глотательных движений – показалось, что сейчас его вырвет, но ничего, он все-таки одолел себя и спокойно, будто и не с ним все происходило, спросил: «Как там мой Костик?», но он опоздал, вопрос растворился в пустоте, и Белозерцев с сожалением повесил трубку.

Вытянул перед собой посеревшие, с блесткими капельками пота руки. Пальцы тряслись, выглядели по-старчески немощно, вздувшиеся вены рождали жалость, что-то горькое и скорбное, суставы тоже вздулись, их перекосило, они побаливали, словно к Белозерцеву подкрался ревматизм. Он гулко сглотнул слюну, вспомнил чьи-то старые строки о том, что всем нам придется переплывать на лодке, ведомой Хароном, воды загробной реки и, не выдержав, потянулся за коньяком.

Конечно, коньяк этот он прикончит сейчас – и плевать, что дорогой напиток иссяк, не все тешить себя солнечным дивом, равным по цене золоту, – найдется другое диво, более дешевое, но не менее вкусное. И не обязательно французское.

Невольно подумал о том, что во всех стихах о смерти, кто бы их ни написал, обязательно присутствует фальшь – зримо или незримо, это зависит от таланта, но присутствует обязательно. Смерти все мы боимся, и всякое бодрячество, ужимки и безразличные жесты – чепуха, все это – фальшиво. И стихи о смерти тоже фальшивы.

Жизнь и смерть всегда, во все века сосуществовали, шли рука об руку, причем в Москве они шли и идут – ныне идут – гораздо теснее, чем в любом ином городе, буквально прижимаясь друг к дружке. Москва перенасыщена оружием, перенасыщена бандитами всех мастей и рангов, перенасыщена наркотиками. В Москве легко скрыться, легко стать другим: перекраситься, поменять фамилию, документы, национальность, внешность – словом, все. Многие, кстати, так и поступают.