Камилла Гребе - На льду

– Его официальный годовой доход больше четырех миллионов крон. Помимо этого, он владеет акциями стоимостью три миллиона крон, и долгов за ним не числится.

Грегер Сэвстам ерзает на стуле:

– Как такой человек, как Йеспер Орре, мог вот так просто исчезнуть?

Манфред прокашливается:

– Вся полиция ищет его.

– У меня плохое предчувствие, – продолжает Грегер Сэвстам. Он поднимается и засовывает руки в карманы мятых костюмных брюк. – Мы ничего о нем не знаем. Старинное мачете с рукояткой из черного дерева и окровавленные трусы не помогут решить эту загадку. Прошло уже три дня. Журналисты уже оборвали нам все телефоны. Личность жертвы не установлена. И местонахождение Йеспера Орре нам неизвестно. Мне даже стыдно, что мы собрали так мало информации. Как я теперь покажусь на глаза начальству?

– Завтра мы встречаемся с ревизором «Клотс и Мор». Они проводят внутреннее расследование деятельности директора. Ходят слухи, что он отпраздновал свое сорокалетие за счет компании. Посмотрим, что они нам сообщат.

Грегер Сэвстам выглядит усталым и озабоченным. Видно, что ответы Манфреда его не удовлетворяют.

– Даже если он растратил деньги компании, это не значит, что он убийца. Может, займемся чем-то более полезным? Например, попросим помощи у прессы? Сделаем нестандартный ход?

– Но мы уже сообщили прессе, что в его доме найден труп женщины и что сам он в бегах, – возражает Манфред.

Грегер Сэвстам только отмахивается.

– Я знаю. Я не это имел в виду. Может, опубликуем фото жертвы, чтобы ее опознали?

– В таком виде? Обычно мы так не делаем, – колеблется Манфред.

– Мне плевать, что мы обычно делаем. Мы топчемся на месте. Мы не можем сидеть тут, ковыряться в носу и гадать, что он делал с использованным женским бельем.

– Можно сделать реконструкцию лица, рисунок, – предложила Санчес. – Это лучше, чем печатать отрубленную голову.

Грегер устало смотрит на нее:

– Это лучшая идея из тех, что я от тебя слышал за долгое время, Санчес. Займись этим.

Я сижу в кожаном кресле перед камином и читаю старый протокол дела об убийстве Кальдерона. Огонь потрескивает в камине. На мраморном журнальном столике рядом горит свеча. Странно видеть свои собственные высказывания и выводы. Столько лет прошло. А моя жизнь практически не изменилась. Я живу в той же квартире с тем же мужчиной. Единственное изменение в моей жизни – это собака.

Я смотрю на Фриду, свернувшуюся клубком у моих ног. Она спит и дёргает во сне ногами, словно ей снится сон про охоту и погоню. Я возвращаюсь к протоколу. Помню, что мы долго обсуждали, зачем убийце понадобилось подклеивать глаза жертве. Я закрываю глаза, наслаждаюсь теплом от камина, думаю. Зачем преступник подклеивает глаза трупу? А именно это нам сказали криминалисты. Причем пост мортем – после наступления смерти. Они это выяснили по пятнам крови под скотчем. Убийца поставил голову жертвы лицом к входной двери и подклеил глаза так, чтобы голова смотрела на входящих в квартиру. Зачем? Может, убийца знал, кто найдет Кальдерона? Может, это было послание? Или он просто хотел унизить жертву, как это делали кельты, привязывая головы врагов к седлу и везя домой в качестве трофеев? Из прихожей доносится лязг ключа в скважине. Фрида замирает, вздрагивает, вскакивает и мчится в прихожую, виляя хвостом от радости. Надо спрятать протокол, чтобы не злить Уве. Он придет в ярость, если найдет его, но у меня нет сил. Я так и сижу с протоколом в руках. Муж стоит в дверном проеме. Серые волосы растрепаны. Лицо красное от холода. Бордовый пуловер обтягивает живот. По нему видно, что он раздражен. У мужа бывают такие дни, когда он возвращается с работы в дурном настроении. Обычно это бывает после того, как он поругается с кем-то на работе. Сначала он молчит, но постепенно начинает изливать свое раздражение на меня. И всегда виноват или некомпетентный коллега, или невежливый пациент.

– Привет, – говорит он.

– Привет.

Он продолжает стоять в дверях, переминаясь с ноги на ногу, словно не зная, что ему делать.

– Как прошел день?

– Хорошо. А твой?

Он пожимает плечами.

– Как сказать. Начальство нанимает не самых умных сотрудников. И меня уже достало обучать всех этих иностранных врачей, которые не могут отличить шизофрению от биполярного расстройства и не способны даже заполнить больничный журнал, потому что плохо говорят по-шведски.

– Я понимаю.

Он что-то ворчит, но я не могу разобрать. Иногда Уве издает такие звуки, но я так и не научилась их распознавать, несмотря на то что мы столько лет вместе. Наверно, подобные звуки издают младенцы, когда еще не умеют говорить, и родители инстинктивно угадывают, что им в данный момент нужно.

– Кстати, ты купила вино на завтра?

– Нет, я… я была занята другим…

Я умолкаю. Я не забыла купить вина. Просто у меня было много дел. В полиции. Но я не хочу ему говорить.

Уве вздыхает, поворачивается, чтобы уйти, но замирает.

– А что ты читаешь?

Я накрываю бумаги руками, но слишком поздно. Уве уже успел заметить мое замешательство и инстинктивную попытку скрыть от него документы.

– Ничего особенного, – отвечаю я, но он уже подходит ко мне. Я смотрю на его силуэт в отблесках огня в камине. Муж нагибается и разводит мои руки.

– Что это, черт возьми, такое?

Мне в ноздри бьет его запах, кислый запах табака, пота и еще чего-то, что напоминает запах вареной капусты.

– Это полицейский протокол.

– Это я и сам прекрасно вижу, – говорит он уже на повышенных тонах. – Я спрашиваю, что он делает здесь, у нас дома? Ты же сказала, что больше не будешь работать на полицию?

– Я ничего такого не говорила. Это твои слова. Он хватает бумаги и швыряет через всю комнату.

Краем глаза я вижу, как Фрида поджимает хвост и бежит в прихожую.

– Черт возьми, Ханне. Мы уже это обсуждали и решили, что это плохая идея. Ты не в том состоянии, чтобы работать. И тем не менее связалась с ними за моей спиной. Как ты могла?

И когда он это произносит таким тоном и при этом возвышается надо мной, что-то внутри меня трескается. Трещины стремительно растут и ширятся, и вот уже весь дом рушится и оседает. Ощущение такое, словно внутри меня происходят тысячи взрывов, и весь гнев, который копился внутри столько лет, вырывается наружу. Я вскакиваю и набрасываюсь на него с кулаками. Я молочу его сжатыми кулаками, правда, без особого результата. Я не целюсь, слепо бью, изливая свое отчаяние, выражая то, что не могу выразить словами. Мой приступ агрессии его явно обескураживает.

– Придурок, – кричу я. – Ничего такого мы не решали. Это ты сказал, что я не могу работать. Ты всё за меня решил. Как обычно. Ты, ты, ты. И мне надоело, что ты все время говоришь, что мне нужно делать. Муж ловит мои руки и крепко сжимает их.