Марина Серова - Смерть наяву

— Кажется, я начинаю понимать, — теперь настала моя очередь улыбаться.

— Тем лучше. И все же я кое-что объясню, чтобы не возникало двусмысленностей. Моя подруга жизни Элла — очаровательное, но, надо признаться, на редкость своенравное существо — во время оно просмотрела оба фильма с вашим участием, дорогой Роальд, — Кахи повернулся к Голицыну. — И эти киноленты произвели на нее неизгладимое впечатление.

— Приятно слышать, — откашлявшись, проговорил Роальд. — И что же?

— Когда она узнала, что вы приезжаете в наш город, то просто места себе не находила, — развел руками Кахи. — Хотела встретиться с вами в непринужденной обстановке. Нет-нет, разумеется, без интима! Просто посидеть, поговорить… Но когда я узнал, что вы намерены провести здесь время в уединении, так сказать, и не собираетесь идти на контакты, то обстановка в моем доме стала невыносимой!

Палиашвили машинально поднес руку к щеке, на которой я различила тщательно запудренную царапину. Кахи вздохнул и проговорил с горечью:

— Понимаете, от Эллы в некоторой степени зависит успех моего бизнеса. Она меня, что ли, вдохновляет, если выражаться прилично. А тут началось такое, что я был просто вынужден решиться на похищение. Заверяю вас, что сегодня же вечером я доставил бы Роальда домой в целости и сохранности, — закончил Кахи.

Роальд заметно приободрился. Зашвырнув в окно опорожненную к тому времени бутылку, он подался вперед и крепко пожал руку Палиашвили.

— Поехали! — решительно проронил он. — Нельзя отказывать такому хорошему человеку.

Мне оставалось покориться.

Три автомобиля — мой «Фольксваген», «Линкольн» и «БМВ» вернулись к особняку.

Ужин прошел, как говорили дикторы телевидения в незапамятные советские времена, «в теплой дружественной обстановке».

Взбалмошная Элла, оказавшаяся крашеной блондинкой с короткой стрижкой, и Кахи проявили себя на редкость радушными хозяевами.

Роберт с поваром подавали блюда, вино, водка и коньяк текли рекой. Вот только Роберт иногда на меня косился, но я лишь подмигнула ему: нечего, мол, поддаваться на детские уловки, приятель!

Зверски хотелось курить. Но в чужой монастырь со своим уставом, как известно, не лезут. А в этом «монастыре» устав насчет курения был очень строгим. Пришлось перетерпеть…

На прощание все вместе сфотографировались. Элла даже заставила Роальда приобнять себя, впрочем, долго упрашивать его не пришлось.

Уже внизу, почти на самом пороге, Кахи Палиашвили попросил меня на два слова.

— М-м… а как вы, Женя, отнеслись бы к предложению поработать у меня?

— Спасибо, нет, — вежливо ответила я. — Думаю, что ваша подруга так же ревнива, как вы, дорогой Кахи. Могут возникнуть осложнения.

— Вы правы, — рассмеялся Палиашвили. — Что ж, тогда доброго вам пути!

Кахи предложил мне звонить ему «в случае чего», подарил свою визитку и, стоя с Эллой в обнимку, долго махал нам рукой с крыльца.

— Вот видишь, — по дороге домой Роальд не упустил случая меня поддеть, — ты зря волновалась. Все закончилось замечательно.

— Зря? — чуть повела я головой. — Занятно! А я знала, что это чудит подружка кавказца? Я знала, что на уме у этих ребят, которые умыкнули тебя у ресторана? Нет бы спасибо сказать!..

Вместо ответа Роальд икнул и, откинувшись на сиденье, запрокинул голову.

— Если тебе плохо, открой окно и блевани, — предложила я. — Только не в салоне.

— Вот еще, — пробурчал Роальд. — Просто я устал и хочу спать. А выпить я могу цистерну, меня на «Мосфильме», между прочим, никто не мог перепить. А там, знаешь, такие кадры, что…

— Охотно верю, — соврала я. — А эта Эллочка очень даже ничего, верно?

— Миленькая, — зевнув, согласился Роальд. — Она на меня так смотрела…

— Да Кахи бы вас прирезал обоих или дал бы приказ своим молодцам вас пристрелить, если что… — усмехнулась я. — Дети гор очень ревнивы.

— Пристрелить… — снова заворчал Роальд. — Да я, если захочу…

— Ладно, спи, — оборвала я его. — Разбужу, когда приедем…

Эту ночь Роальд Голицын проспал в одиночестве. Как он ни хорохорился, смесь разных напитков произвела свое убойное действие, и я еле доволокла Ромочку от порога дома до спальни.

Раздевать его пришлось уже в кровати. На всякий случай поставив тазик на полу возле его ложа, я пошла в свою комнату и, усевшись в кресло, восполнила недостаток никотина в своем организме.

Утром, проснувшись довольно рано, Роальд немедленно заявился ко мне в спальню.

— Доброе утро! — улыбнулась я ему. — Как спалось после ужина?

— Ты снова за свое?! — злобно проговорил Голицын, даже не обратив внимания на мое приветствие. — Опять за старое, да?

— Ты о чем? — приподнялась я на подушках. — Что-то случилось?

Голицын ходил кругами по комнате, сложив руки за спиной и мерно чеканя шаг.

— Тазики какие-то… прямо как ребенку… Сколько мы тут будем сидеть? — обернулся он ко мне. — У меня, между прочим, клаустрофобия…

— Это уже было, — подняла я руку. — Давай не будем повторяться.

Я поднялась с кровати и накинула халат. Подойдя к холодильнику, осведомилась:

— Тебе похмелиться надо?

— Ну зачем же так грубо! — скрипнул зубами Роальд. — Ну да, похмелиться не помешает. Но ты могла бы быть и повежливее.

Я открыла дверцу, достала завернутую в газету бутылку «Телиани», которую нам вчера презентовал Кахи Палиашвили, и протянула ее Роальду.

Тот выхватил ее у меня из рук и ушел к себе. Вылакал он вино довольно быстро, и оно вернуло Голицыну хорошее расположение духа примерно минут на пятнадцать. Роальд порозовел, стал напевать что-то бравурное, даже соизволил мне улыбнуться.

Но вскоре все началось сначала — упреки, придирки, жалобы и угрозы.

Я старалась не реагировать на его выпады, спокойно сидела в кресле и листала журнал.

— Что ты там нашла такое интересное? — не унимался Роальд. — Я же с тобой разговариваю, в конце концов! Дай-ка мне!

Он выхватил у меня из рук журнал, и, как на грех, его взгляд упал на крупный заголовок в самом центре страницы: «О вреде алкоголизма».

Роальд набрал в легкие воздуха, чтобы начать очередной тайм ссоры, но эту попытку пресек звонок телефона. Я пожала плечами — мол, придется отложить, ничего не поделаешь — и прошла в коридор.

— Это тебя, — позвала я Роальда. — Муханов с радиостанции.

Голицын подскочил к аппарату и разговаривал минут пять, употребляя преимущественно односложные междометия и становясь все более смурным.

Наконец он так грохнул трубкой об аппарат, что едва не разнес его вдребезги.

— Что-то случилось? — встала я рядом с Роальдом, положив руку ему на плечо.

— Случилось, — глухо ответил он и, закрыв ладонями лицо, заплакал.