Рут Ренделл - Наследие греха

Жемчужины, разбежавшиеся по комнате в прошлый раз, были снова заботливо собраны на нитку. Рука женщины скользнула было к ним, но тут же отпрянула и легла на колени – от греха подальше. Их с Генри взгляды встретились, и она нервно хихикнула, вероятно поняв, что он уже заметил ее маленький грешок. Мысленно Арчери глубоко вздохнул, так как видел, что нужное ему настроение пропало и женщина перед ним ведет себя как любая хозяйка, которая не знает цели визита нежданного гостя и не решается спросить о ней.

Значит, придется снова разбудить нечто, таящееся за этим гладким белым лбом. Все его заранее заготовленные фразы оказались бесполезны. Еще минута, и она заведет речь о перемене погоды или о том, как было бы хорошо устроить белую свадьбу. Но он не угадал. Упустил из виду еще одну расхожую фразу из тех, которыми принято открывать разговор в таких случаях.

– Как вы провели отпуск? – спросила Ирен Кершо.

Вот и славно. На худой конец и это сгодится.

– Вы ведь, кажется, родом из Форби, – сказал пастор. – Я навестил одну могилу на местном кладбище, пока был там.

Женщина снова коснулась жемчужин тыльной стороной ладони.

– Могилу? – Ее голос прозвучал сипло, как в тот миг, когда она говорила о разбитом сердце, но тут же опять вернулся к бесстрастной гладкости буржуазного Пурли. – Ах, да, там же похоронена миссис Примеро, верно?

– Нет, я про другую могилу. – И Генри тихо процитировал: – «Покойся с миром, пастушок…» Скажите, почему вы храните все его труды?

В том, что она отреагирует на этот вопрос, он не сомневался и был готов ко всему, в том числе и гневу. Ни холодная надменность, ни удручающий, притупляющий чувства ответ, столь милый сердцам всех миссис Кершо этого мира – «Нет никакой необходимости говорить об этом сейчас», – не застали бы его врасплох. Но вот чего он совсем не ожидал, так это страха вперемешку с благоговением. Ирен съежилась в своем кресле – если так можно сказать о человеке, сохраняющем полную неподвижность, – а ее широко открытые, блестящие глаза застыли, как у мертвой.

Ее страх напугал и священника. Он оказался заразительным, как зевота. А вдруг у нее сейчас случится истерика? Очень мягко Арчери продолжал:

– Почему вы храните их под спудом? Их ведь можно опубликовать, поставить в театре… Он мог бы обрести посмертную славу.

Хозяйка по-прежнему ничего не отвечала, но это уже не смущало гостя: он понял, что ему надо делать, ответ снизошел на него, словно озарение от самого Господа. Надо просто продолжать говорить: тихо, размеренно, словно гипнотизируя. Слова текли, банальности и клише опережали друг друга, похвалы стихам, которых он никогда не читал, а значит, не имел причин восхищаться ими, заверения и безосновательные обещания, выполнить которые, возможно, будет не в его силах, сыпались с его уст. И все это время священник, точно опытный гипнотизер, следил за реакцией женщины, кивал, когда кивала она, и стоило лишь первой робкой улыбке затрепетать на ее губах, как он расплылся в такой широченной ответной улыбке, что куда там любому слабоумному…

– Вы мне их покажете? – осмелился Генри наконец. – Вы позволите мне взглянуть на произведения Джона Грейса?

Он сидел затаив дыхание, пока Ирен мучительно медленно придвигала к шкафу табурет, становилась на него и тянулась к верхней полке. Они лежали в коробке, простой картонной коробке из бакалеи, в которую, судя по надписям на шероховатых боках, были когда-то упакованы консервированные персики. Мать Тесс взялась за нее с таким непередаваемым благоговением, забыв обо всем на свете, что не заметила стопку журналов, лежавших поверх, и те соскользнули на пол.

Журналов было не меньше дюжины, но лишь одна обложка обожгла пастору глаза так, словно в них плеснули кислотой. Часто моргая, он отвел взгляд от фото прекрасного лица под шляпой из июньских роз и спадающих из-под них льняных прядей. Теперь он ждал, когда заговорит миссис Кершо, и ее слова помогли ему выбраться из внезапно разверзшейся пучины боли и одиночества.

– Наверное, это Тесс вам сказала, – прошептала она. – Хотя это наш с ней секрет. – Она подняла крышку коробки, давая ему прочесть надпись на верхней рукописи. «Стадо. Молитва в драматической форме. Автор Джон Грейс». – Если бы вы раньше сказали мне, что вам интересно, я бы вам сама их показала. Тесс говорила, что их надо показать кому-то неравнодушному и… понимающему.

И снова их глаза встретились, и робкий, полный трепета взгляд Ирен Кершо словно напитался силой взгляда Генри, уверенного и твердого. Он знал эту способность своего лица точно отражать его чувства. И, наверное, его собеседница тоже прочла их, потому что протянула ему коробку со словами:

– Вот, возьмите. Забирайте.

Но он отпрянул, отдернул руки. Он понял самую суть ее жеста: она откупалась от него, отдавала ему самое дорогое, что у нее было, в обмен на его молчание.

– Только ни о чем меня не спрашивайте, – добавила женщина и слабо вскрикнула. – Не спрашивайте меня о нем!

Не в силах выдержать ее взгляд, викарий импульсивно прикрыл глаза руками.

– Я не имею права причинять вам такие мучения, – возразил он.

– Ничего, ничего… все в порядке. – Пальцы Ирен с неожиданной твердостью легли на его руку. – Только не надо спрашивать меня о нем. Мистер Кершо говорил, что вы хотели узнать что-то о Пейнтере – Берте Пейнтере, моем муже. Я расскажу вам все, что помню, все, что вы захотите узнать.

Палач и инквизитор в одном лице… Лучше уж стремительный удар кинжалом в сердце, чем это бесконечное вытягивание жил. Генри стиснул кулаки так, что боль от разрезанного недавно стеклом пальца пронзила его до самых пят, и он заговорил, обращаясь к миссис Кершо поверх желтых, исписанных стихами страниц:

– Я ничего больше не хочу знать о Пейнтере. Меня интересует не он. Меня интересует отец Тесс… – Ни тихий стон Ирен, ни пальцы, цепляющиеся за его рукав, уже не могли его остановить. – Вчера вечером я узнал, – тут священник перешел на шепот, – что Берт Пейнтер просто не мог быть отцом вашей старшей дочери.

Она лежала на полу и рыдала. Для Арчери, беспомощно стоявшего рядом, такой отход от общепринятых норм поведения, которые миссис Кершо столь истово блюла в обычной жизни, был зна́ком ее полной капитуляции. Самому ему никогда в жизни не доводилось испытать отчаяния столь полного и глубокого, чтобы оно заставило его упасть на пол и громко всхлипывать, распростершись лицом вниз. Он жалел и почти панически боялся за эту женщину, которая рыдала перед ним так, словно простой плач давно уже стал для нее привычным и бесполезным упражнением и она решила испробовать нечто абсолютно новое и сокрушительное в своей действенности.