Марина Крамер - Судьбу не изменить, или Дамы выбирают кавалеров

— Если хочешь, можем вместе съездить. Я-то не был, — признался Леон, — даже не знал, что его сюда привезли — в госпитале был, а когда вернулся, мать твоя уже отсюда уехала.

— Да, мы почти сразу после похорон в Москву перебрались, у мамы там брат, он помог. А на кладбище давайте съездим, конечно. Миша рад был бы. Вы кем работаете, Леня? — вдруг спросила Лиза, и Леон чуть криво усмехнулся.

Говорить правду он, разумеется, не стал — да и как объяснишь его теперешний род занятий? Потому брякнул первое, что пришло в голову:

— Шофер я, — и увидел, как в глазах Лизы мелькнула тень сомнения, — не веришь? Думаешь, что с одним глазом не берут?

Лиза пожала плечами:

— Зачем бы вы стали мне врать? Если водитель хороший, то ему и один глаз не помеха. Леня, можно, я спрошу?

— Спрашивай. Я даже знаю, о чем. Нет, это не военное ранение, это уже на гражданке баллон с газом рванул, — спокойно ответил Леон, использовавший эту легенду постоянно при ответах на подобный вопрос. — Что — сильно страшно?

— А перчатки вы не снимаете тоже поэтому? — словно опять не слыша вопроса, спросила она.

— Тоже.

Лиза умолкла, потом вдруг наклонилась через стол и взяла Леона за руку, обтянутую тонкой кожей перчатки. С усилием девушка стянула ее и положила на стол. Леон напряженно всматривался единственным глазом в ее лицо и ждал, когда же, в какой момент его исказит гримаса отвращения, но Лиза совершенно спокойно погладила изуродованную кисть и тихо сказала:

— Леня, чего вы стесняетесь? Это же такая мелочь. Вы очень красивый человек, и ничто вас не портит. — Она чуть сжала его руку и виновато попросила: — Вы меня простите, ладно? Наверное, не стоило так делать… но… мне хотелось самой увидеть.

— Увидела? — мрачно спросил Леон, отнимая руку и снова натягивая на нее перчатку.

— Да.

Повисло неловкое молчание, а потом Лиза, поднимаясь из-за стола, вдруг сказала:

— Я так обрадовалась, когда сегодня вас увидела. Я много о вас думала, часто вспоминала… это, наверное, детское воспоминание — когда вы к нам приходили. И я всегда думала, что, когда вырасту, выйду за вас замуж… глупо, да?

Леон часто заморгал — ему, понятное дело, и в голову такое прийти не могло. Да он и не замечал ее в те годы — десятилетнюю малышку. Ну, сестренка друга — не больше.

— Вы не проводите меня до остановки? — попросила Лиза. — Машину мне пока не дали, приходится пользоваться общественным транспортом.

Леон тоже поднялся:

— Конечно, провожу. Тебе далеко?

— Нет, не очень. В центр, тут две остановки на автобусе.

— Идем, я поймаю такси.

Они вышли на улицу — на город плавно опускался вечер, и дневная духота понемногу ослабевала, накалившийся асфальт остывал, и от него шел специфический «городской» запах. Леон не любил его — привык жить в поселке за городом, там кругом лес и воздух намного чище и свежее. Таксист показался из-за угла почти сразу, притормозил у обочины, и Леон, усадив Лизу в салон машины, чуть придержал дверку:

— Ты… оставишь мне телефон?

— Ой, простите, конечно! — Она полезла в сумочку, вынула визитку и протянула ему. — Вот. Там пока только личный мобильник, городского служебного еще нет. Звоните, Леня.

— Обязательно.

Он закрыл дверку и махнул шоферу. Когда такси скрылось за поворотом, Леон перевел взгляд на кусочек картона, который держал в руке. На нем красовалась золотистая надпись: «Елизавета Андреевна Локтева, пресс-атташе предвыборного штаба».

Утро здесь всегда врывалось в комнату — именно врывалось ярким солнцем, пробивающим даже опущенную на ночь маркизу, ароматом свежесваренного кофе с кухни, запахами рыбы с улицы, шумом морских волн, если море волновалось. Подобное пробуждение почему-то очень нравилось Марине — это облегчало ей тяжелые утренние подъемы. Здесь же все было иначе — хотелось вставать с первыми лучами солнца, выходить на маленький балкончик, садиться там в кресло и, укутавшись легкой белой шалью, смотреть на набережную, по которой только-только начинали перемещаться люди — туристы и торговцы, работники отелей, расположенных недалеко, а также соседи. Она курила, закинув ноги на решетку балкона, и чувствовала удивительный покой и легкость.

«Все-таки Хохол молодец, что настоял на поездке сюда. Действительно, здешний климат мне на пользу», — думала она, наблюдая за тем, как по парапету пожилая женщина ведет на поводке толстую полосатую кошку, похожую на матрас с ножками. Хохол тоже расслабился, по утрам ходил с соседом на лодке ловить рыбу и к завтраку успевал ее пожарить или запечь на углях. Вечерами они гуляли — уходили в соседний городок по пешеходной тропе над городским пляжем, сидели там в открытых кафе, пили кофе и смотрели трансляции футбольных матчей на большом экране, установленном на центральной площади городка-крепости. Ночи проводили, как привыкли, совершенно не смущаясь тем, что их может кто-то услышать — домики стояли очень близко друг к другу, но Марину подобные вещи никогда не беспокоили. Хохол лез вон из кожи и выполнял любое желание, и у Марины порой возникало смутное ощущение, что Женька старается отвлечь ее от чего-то, заставить не видеть ничего, кроме его рук, его губ, его тела, его внимания и нежности. Но она гнала от себя эти мысли.

«Я совсем разучилась наслаждаться моментом, — думала она, лежа ночью возле спящего после изнурительного марафона Женьки, — постоянно жду какого-то подвоха. А все, наверное, просто — вот он лежит рядом, весь мой, надежный, верный. Любимый, кстати. И это такое счастье, между прочим. Надо просто расслабиться и жить. И ему не мешать».

Раз в три дня звонил Грегори — такой режим звонков был установлен в их лагере. Судя по голосу, сыну там нравилось, он развлекался и был доволен всем, что происходило в походе. Марина слышала его веселый голос и радовалась, что может сдержать себя и не плакать, не мешать мальчику проводить время с друзьями и чувствовать себя самостоятельным. Хохол, наблюдая за ней во время таких звонков, одобрительно кивал головой и в разговоре с сыном старался дать тому понять, что с матерью все в порядке. Это были упоительные две недели — рекордный срок, на который Женька даже не рассчитывал.

Но всему приходит конец, как известно, и в одно такое же яркое утро Марина вдруг спросила:

— Ну и когда ты собираешься меня порадовать новостями оттуда?

На лице Хохла не дрогнул ни один мускул — он был готов к подобному вопросу и уже почти не волновался. Кроме того, три недели покоя дали ему возможность подготовиться и обговорить потихоньку с тестем и Леоном версию. Но для порядка он все же задал вопрос: