Матс Ульссон - Наказать и дать умереть

На несколько мгновений комната погрузилась в полную тишину. Первое время Лизен тяжело дышала, но теперь успокоилась и сидела, уткнувшись головой в мягкую спинку кресла.

– Мой отец был отцом моей матери, – вдруг сообщил Герт-Инге.

Лизен не пошевелилась.

– То есть мой дед стал моим отцом, – повторил Герт-Инге.

Лизен не реагировала, но ему полегчало.

– Может, это все объясняет хоть отчасти. – Он вздохнул. – А может, целиком.

И начал рассказывать.

Он представлял, что сделает это в другой обстановке: угостит Лизен хорошим обедом, нальет вина, а потом признается во всем. Но получилось иначе. Они сидели в сарае, который он собственноручно обустроил для других целей, и Лизен слушала его в наручниках, со сведенными за спину руками, с горящим после пощечин лицом и со спущенными на щиколотки брюками.

Герт-Инге ничего не утаил: ни похождений матери, ни ее березовых розог, ни того, как она затушила сигарету о его член. Он вспомнил о шофере из городка Фру-Альстад, и свой первый автомобиль, и то, как сам превратился в «экзекутора».

Он не хотел убивать, подчеркивал Герт-Инге, но иногда приходилось.

Ведь он был практичным человеком и всегда действовал по обстоятельствам.

Герт-Инге рассказал о Кате Пальм – первой женщине, которую задушил, – и открыл Лизен, где ее закопал. Потом перешел к другим жертвам: винному дилеру из Мальмё, девушке с бензозаправки, польской проститутке.

Собственно, полька ему нравилась.

Лизен слушала молча, глядя перед собой. Только когда Герт-Инге рассказывал о сигарете, которую мать затушила на головке его члена, она отвернулась.

Под конец Герт-Инге вспомнил о пожаре в доме престарелых и еще раз повторил:

– Мой дед был и моим отцом.

Потом встал, приподнял в углу комнаты доску в полу и вытащил из-под нее толстую папку.

– Вот здесь… я все записал.

Лизен неожиданно разволновалась.

– Я помогу… у меня… связи, – проговорила она запинаясь.

Ответом стала очередная пощечина. Голова Лизен метнулась в сторону.

– Ты врешь! Говоришь так, потому что хочешь удрать. Но на этот раз ты не избежишь наказания. Я был глуп, когда думал, что ты не такая, как все. Я должен проучить тебя.

Герт-Инге положил папку на место и взял Лизен за ухо большим и указательным пальцем.

– А розог не хочешь? – прошептал он. – Ты ведь их никогда не пробовала, да? – И вывернул ухо так, что Лизен зажмурилась от боли. – Нет, а?

– Нет! – простонала она. – Но ты прав, я их заслужила, потом я смогу…

Отпустив ухо, Герт-Инге стащил ее с дивана и поволок в соседнюю комнатку. Там стояла черная деревянная скамья. Он сделал ее сам, по чертежу, найденному в Интернете.

К прикрученным к полу ножкам крепился кожаный ремешок. Сверху лежала кожаная подушка, которую Герт-Инге подложил Лизен под живот.

Ловкими, профессиональными движениями Герт-Инге затянул ремни вокруг ее запястий. Лизен пыталась лягаться, когда он, сев у ее ног на корточки, окончательно стянул с нее брюки и привязал лодыжки к ножкам скамьи.

Потом аккуратно поставил ее ботинки возле стены, вытащил из гардероба вешалку и повесил на нее брюки.

Взял табуретку, поставил возле скамьи и сел.

Схватил Лизен за волосы и поднял ее голову над скамьей:

– Ты лжешь, ложь у тебя в крови. Но я ее из тебя выбью.

– Я не лгу! – запричитала она сквозь зубы. – Я… я больше не буду… просто… я совсем забыла, что Харри Свенссон журналист.

Он отпустил ее волосы, поднялся и схватил свою сумку. Достал скотч, отрезал кусок и залепил ей рот.

Так лучше.

Лизен удивило его бережное отношение к одежде. Сама она в лучшем случае бросала брюки в гардероб. В худшем – на пол.

На скамейке оставался еще один ремень. Его Герт-Инге обвязал вокруг ее талии.

Теперь Лизен могла лишь шевелить пальцами и биться головой.

Но она оставалась на удивление спокойной.

На стене висели плетки всевозможных видов и размеров.

Лизен лежала лицом к окну, но, даже вскинув голову, ничего не могла разглядеть за стеклом. Скамья была вмонтировала в пол, словно гимнастический козел. Лизен смотрела на коврик на полу. Она не видела, что именно Герт-Инге достал из сумки. Когда скосила глаза, Герт-Инге выложил на табуретку, на которой только что сидел, восемь цветных прищепок.

Они были маленькие и пластмассовые. Он разложил их на две кучки, в каждой – все разного цвета: желтая, синяя, зеленая и голубая.

Потом опять удалился на кухню и тут же вернулся.

Разрезал на Лизен трусики – она почувствовала холодное прикосновение металла к коже. Герт-Инге сунул трусики в карман ее брюк и отнес нож на кухню.

Бергстрём взял две прищепки: желтую и голубую. Лизен вздрогнула, когда он коснулся ее кожи пальцами.

Он не услышал, как она ойкнула, когда в ее ягодицу вонзилась первая прищепка.

«Красивая картина, можно повесить на стену. – На мгновение Герт-Инге замер, любуясь своей работой. – Если снять на камеру…»

Примерно такие она продавала в галерее «Гусь».

Герт-Инге любил яркие, чистые краски. Он прицепил по четыре прищепки на каждую ягодицу. Получился симметричный узор.

Вот что значит качество. Нынешние прищепки – одно название. Но этим не меньше пятидесяти лет. Герт-Инге купил их в поселке под названием Рэнг, что близ Треллеборга, у одного старика.

Боль будет усиливаться с каждой минутой.

Лизен дергала ремни, стучалась головой о скамейку, мычала. Потом уставилась на Герта-Инге безумными глазами. Он снова приподнял половицу в углу, вытащил ящик, достал сигару. Осторожно поставил ящик на место, вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь, и закурил на ступеньках сарайчика. Прищепки словно закивали ему вслед.

Скотч отличный, лучше, чем шарики. Она перебудила бы всю округу, не заклей Герт-Инге ей рот.

Он сделал глубокую затяжку и зашагал к березовой рощице. Бочка под желобом полна, рядом к стене прислонено мощное топорище. Почему он не насадил на него топор? На Герта-Инге это не похоже. Хотя, с другой стороны, что здесь рубить?

Жалко, что сейчас не весна, Лизен сама срезала бы себе розгу. Но березы стоят холодные и сухие. Что делать? Приходится работать с тем, что есть.

Владения Бергстрёма, ноябрь

Сконская осень – это прежде всего тишина. Особенно если стоишь один за чужим забором, а тьма сгущается.

Я прошел несколько метров к дому Бергстрёма и заглянул во двор – никого. Ни машин, ни птиц, ни даже самолета в небе – удивительное чувство. И все окутано туманом, влажным и плотным, несущим в себе оттенки множества запахов – травы, свежеструганого дерева, земли, костра и… навоза? Я принюхался и уловил слабый аромат сигарного дыма, едва заметный, словно бы задержавшийся между березовыми стволами.