Инна Бачинская - Потревоженный демон

— Поэтому он посадил Болотника в подвал, — догадался Савелий. — И запись оставил с криками женщины. А откуда у него ключ от канцелярии? Это не… Эмилий?

— Нет, Эмилий вообще ничего не знал. Капитан говорит, на замке обнаружены характерные царапины — он открыл наружную дверь отмычкой, а ключ от подвала снял со стенда. Рядом с канцелярией разбит фонарь, я думаю, это его работа. Кстати, одна из женщин, что были на дне рождения Бурого в «Будапеште», узнала на рисунке Ромы-Немета человека, который сидел за соседним столиком.

— Ты думаешь, он еще в городе?

— Нет, я думаю, он уже далеко.

— В Лиссабоне?

Федор пожал плечами.

— Он тебе нравился, я помню. Он спас твою девушку… А ты смог бы его отпустить? Ну, если бы он тебе попался… смог бы?

— А должен?

— Но он же разобрался с мерзавцами! Если бы не он…

— Если бы не он… — повторил Федор.

— Подожди, Федя. Я вспомнил! Ты говорил, что тот Сергей Ермак заикался, помнишь?

— Помню, Савелий, прекрасно помню.

— А этот тоже заикается?

— Хороший вопрос, Савелий. Эмилий не упоминал, что он заикается, но, когда я спросил, он задумался, а потом сказал, что ему показалось, что Сергей слегка… он выразился: «спотыкается» на букве «п». Почти незаметно, он и внимания не обратил, но, когда я спросил, он вспомнил.

— Но ты говорил, он сильно заикается!

— Понимаешь, Савелий, заикание — это яркая примета, такая же сильная, как необычный цвет глаз. Но глаза можно скрыть за очками, а вот заикание… Я думаю, он лечился от заикания. Если он спец по деликатным поручениям, то такая примета ему ни к чему, и он попытался от нее избавиться.

— Значит, все-таки он…

Они немного помолчали, и Савелий спросил:

— Ты не ответил, Федя. Ты бы его отпустил?

И снова Федор ушел от ответа.

— Ты читаешь слишком много дамских романов, Савелий, как говорит наш капитан. Где он, кстати? Освобождает заложников?

— Каких заложников? — не понял Савелий.

— Какой-то тип с пистолетом захватил заложников в юридическом техникуме, и капитан помчался на выручку.

— Он звонил, сказал, придет. Подожди, Федя, я вот о чем подумал… — Савелий запнулся.

Федор ждал, вопросительно глядя на друга.

— Я подумал… Понимаешь, эти трое, последние мерзавцы и подонки, они были уважаемыми гражданами, жили в свое удовольствие, в смысле, не прятались, а Чужой… — Он запнулся. — А Чужой… убийца, исполнитель деликатных поручений, как ты говоришь, он по сравнению с ними… человек ! Понимаешь, человек! Я бы его отпустил, Федя.

Федор смотрел на Савелия — у того покраснело лицо и растрепались жидкие пегие прядки. Казалось, он сейчас расплачется.

— Понимаю, Савелий, — сказал он мягко. — Не переживай за Чужого, я думаю, он уже далеко. А вот и наш капитан!

— Гуляем? — укоризненно спросил капитан Астахов, подходя к столику. — Нет чтобы дождаться кворума. Устал, как последняя бродячая собака! — Он рухнул на стул. — На что, спрашивается, уходит жизнь? Обидно. А друзья празднуют, спешат жить, им по барабану…

— Ну что ты, Коля! — перебил капитана Савелий. — Мы тебя очень ждем! Удалось освободить заложников? Взяли террористов?

— Каких заложников? — удивился капитан. — Откуда у нас террористы?

— Федя сказал, что в юридическом техникуме какой-то тип с пистолетом взял заложников!

— А! — Капитан махнул рукой. — Какие, к черту, заложники! Это был водяной пистолет, причем сломанный. Если бы все так брали заложников… А что у тебя, Федор? Что по родственнице Лилии Тадессе? Нарыл что-нибудь стоящее?

Федор и Савелий переглянулись…

Федор Алексеев сидел за письменным столом, работал. На столе стояла большая керамическая кружка с кофе, мерцал мягким светом плоский экран компьютера, и ночной ветерок шевелил занавеску на окне. Обстановка была рабочая и спокойная. Как мы уже знаем, Федор любил работать по ночам.

Он готовил речь к началу учебного года, собираясь представить учням, бурсакам и студиозусам замечательного земляка Тимофея Юрьевича Галагана, художника, этнографа и философа, бесследно сгинувшего в горьких тридцатых. Материала у него было кот наплакал — об этом человеке знали очень мало. На столе были разложены немногочисленные фотографии из музея — рисунки, портрет художника, краткая биографическая справка. А также большие фотографии рисунков Галагана, которые случайно посчастливилось купить другу Федора, художнику Витале Щанскому, и которые он обмывал уже больше двух недель. Виталя Щанский периодически звонил Федору и приглашал на смотрины, а также на обмыв покупки. Федор говорил, что уже причастился, две недели назад, и художник всякий раз удивлялся и называл Федора пострелом.

Федор набрасывал слова и фразы вступительной речи, рассматривал рисунки и отхлебывал кофе. Ему было хорошо. Стояла глубокая ночь, было тихо, в окно заглядывала луна, и с улицы тянуло запахами сырой земли и грибов. Не верещал телефон — все, кто мог ему позвонить, мирно почивали в своих спальнях и видели сны.

Послезавтра завершается лето — окончательно и бесповоротно. И хотя сентябрь будет теплым и даже жарким, как пообещали синоптики, осень уже чувствовалась во всем: дни становились короче, а ночи длиннее, по вечерам от остывающей земли поднимался легкий парок и тянуло холодом. А по утрам на траве лежал иней. И желтые листки уже мелькали там и сям…

Федор отпивал кофе и рассматривал в лупу мельчайшие детали рисунков. Он и сам не знал, что его беспокоило… что-то. Он мог воспроизвести рисунки с закрытыми глазами, то есть мог бы, если бы умел рисовать. Внизу справа стояла знакомая подпись художника — «ТиГ» и дата — «1927». Большая «Т», маленькая «и» и большая «Г». Работы художника прекрасно сохранились, разве что слегка пожелтела плотная бумага да чуть-чуть потрепались уголки.

Вот Болдинский холм, сейчас там вечный огонь; деревянные домики — их давно уже нет; дорога в гору, по которой тащится телега, запряженная двумя волами, — такое сейчас уже не увидишь; торжественным венцом сияют купола Троицы; у подножия холма — крошечные, почти неразличимые мелочи: скамейка, столб-указатель с названием улицы, тропинка, кусочек лужайки, груда камней…

Подпись «ТиГ» и дата — «1927» в самом низу справа. Оригинал — копии, как правило, не подписывают.

Федор берет фотографию из музейного альбома: та же картинка, ракурс чуть развернут влево, и отсутствует телега, запряженная волами. Скромный памятник внизу слева, Краеугольный камень, историческая веха — конец города и начало слободы, — сооруженный в восемнадцатом веке. Разрушен снарядом в Гражданскую войну; воссоздан в конце тридцатых, хотя город переступил уже далеко за границы знака; присутствует на фотографии субботника 22 апреля тридцать восьмого. Точная копия оригинала — каменный постамент с бронзовой табличкой в виде свитка. Краеугольный камень.