Валентен Мюссо - Круг невинных

– Почему вы так говорите? – сказал мальчик, пристально глядя на нее требовательным взглядом и повышая голос. – В восемьдесят шестом году в Чернобыле ядерный реактор взорвался и потом целых десять дней испускал радиоактивное облако.

На несколько секунд экскурсовод потеряла самообладание. Что это еще за наглый мальчишка, который корчит из себя взрослого? И этот угрюмый взгляд, наводящий тревогу!..

– Черно… Чернобыль не имеет к нам никакого отношения, – попыталась она снова заговорить. – Здесь есть защитные барьеры, которые отделяют первичный цикл от остальной электростанции. Ну а теперь перейдем к другим вопросам.

– Мне не нравится, когда врут! – закричал мальчик, вставая со стула. – Конечно, несчастный случай возможен. В Чернобыле радиоактивное излучение было в двести раз сильнее бомб, упавших на Хиросиму.

Молодая женщина замерла с разинутым ртом. Учительница схватила мальчика за руку, чтобы заставить его замолчать.

– Всё, достаточно. Ты переходишь границы.

Затем, повернувшись к экскурсоводу, она добавила:

– Извините, не знаю, что на него такое нашло. Мы сейчас на минутку выйдем…

Она потащила мальчика к двери, но тот, судя по всему, был вовсе не намерен сдаваться. Устремив на сотрудницу электростанции взгляд, полный ненависти, он кричал изо всех сил:

– Врунья! Мне не нравится, когда врут! Реактор может взорваться, и тогда в стране будут тысячи погибших и тысячи раненых.

Даже мальчишки, обычно не упускавшие случая пошуметь, остались сидеть на своих местах.

– Врунья, врунья! Будут тысячи и тысячи погибших, и вы умрете первыми.

Молодая женщина почувствовала, как дрожь пробежала у нее по спине. Экскурсовод отвернулась, не в силах больше выносить инквизиторский взгляд мальчика.

Я пробуждался, испытывая ужасное ощущение дежавю.

Горло у меня было будто залеплено тестом, все конечности онемели, а глаза смогли дать лишь искаженную картину места, где я находился. Сперва меня ослепил белый рассеянный свет, перемежающийся всеми цветами спектра, а затем окружающий мир снова обрел четкие очертания.

Я обнаружил себя в какой-то комнате и тотчас же подумал, что снова переживаю свое пробуждение в больнице после той аварии. Комната немного походила на больничную палату – белая, стерильная и совершенно безликая; даже витавший в воздухе неприятный запах был характерным для тысячи клиник. Кровать, на которой я лежал, была простой, если не сказать спартанской. Я заметил металлическое изголовье, тоже абсолютно стандартное. Серо-белые стены были совершенно пусты. Короче говоря, в этом месте не было ни малейшей теплоты. Только через некоторое время я понял, что в этой комнате нет ни окна, ни какого-то другого выхода во внешний мир.

Мой разум еще не окончательно освободился от странного тумана, в который недавно был погружен, так что, несмотря на странность ситуации, я не ощущал никакой паники. Где я? Сколько времени прошло с того момента, как я потерял сознание? У меня не имелось ни малейшей догадки. Смутно вспоминались последние мгновения в гостиной моего шале в Котре. Я поднес руку к шее в поисках следа от укола – и тотчас же его обнаружил. Это оказался не сон: все происходило на самом деле!

Что меня беспокоило больше всего, так это полная неизвестность, в которой я пребывал относительно судьбы Александра и Жюстины. Что мой племянник находится под угрозой, мне было известно, но я так глупо подверг опасности лейтенанта Неродо, пригласив провести ночь у меня… Может быть, они находятся здесь же и сейчас задают себе те же вопросы, что и я? Единственное, что меня хоть немного утешало: я не стал впутывать во все это Камиллу.

Я направился к двери, по дороге заметив на столе под целлофаном поднос с отделениями для еды, какие подают в самолетах. Не питая особых иллюзий, я энергично потряс металлическую ручку, которая осталась неподвижной… Я был полностью обезвожен и в несколько глотков опустошил стоявшую рядом с подносом бутылку минеральной воды.

В это мгновение я начал осознавать всю серьезность ситуации: пленник, запертый в помещении, скорее напоминающем тюремную камеру, чем жилую комнату. В любом случае спешить было некуда, и я мог придумать тысячу всевозможных сценариев. Через какой-то промежуток времени, показавшийся мне бесконечным, – но время теперь стало для меня относительным понятием, так как мои часы и, естественно, мобильный телефон исчезли, – из замочной скважины раздалось позвякивание. Насколько я понял, дверь открывалась с помощью электронной системы.

Передо мной появился человек в штатском, что меня ничуть не успокоило, поскольку я предпочел бы сразу быть в курсе, что мне делать. Вошедший сделал мне знак следовать за ним, и я не стал задавать никаких вопросов. Несомненно, это всего лишь исполнитель, и я сомневался, что смог бы от него чего-нибудь добиться. Мы прошли по длинному коридору, имевшему тот же тюремный вид, что и комната, а затем – по таким же обезличенным лестницам.

Комната, в которую меня привели, больше всего напоминала зал для допросов в полицейском участке: два стула по разные стороны стола, зеркало без оловянной амальгамы во всю стену. В углу большой плоский экран. Несмотря на явное сходство, я был почти уверен, что люди, которые удерживали меня здесь, не имели никакого отношения к полиции. Я думал, что это может быть секретная служба, армия, Министерство безопасности – короче говоря, организации, которые не должны отчитываться перед кем бы то ни было. Некоторое время мне пришлось подождать, оставшись здесь одному. Разумеется, через зеркало за мною наблюдали, и, пусть это и было с моей стороны ребяческим вызовом, я не доставил им удовольствия, бросив хотя бы один взгляд по сторонам.

Дверь наконец открылась с тем же электронным звуком, что и накануне. Вошедшего я сразу же узнал: передо мной был тот знаменитый Полифем, о котором говорил Тесье во время нашего разговора на Испанском мосту. Определить его возраст оказалось нелегко: он мог быть и преждевременно состарившимся сорокалетним, и хорошо сохранившимся шестидесятилетним. Полифем был похож на описание, данное Тесье: светлые пепельные волосы, неподвижный левый глаз, придававший его взгляду вызывающее тревогу выражение, слишком тонкий рот, застывший в гримасе наподобие деланой улыбки или оскала, от которого сразу становилось не по себе. Я решил сыграть под дурака:

– Черт возьми, кто вы такой?

Полифем сделал несколько плавных шагов по комнате.

– Ну что же вы, господин Нимье… Надеюсь, наши переговоры могут пройти в чуточку более вежливом тоне.

Его голос полностью гармонировал с внешним обликом: благовоспитанный, но вызывающий тревогу.