Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия

– Я не перенервничала, – бормотала она ожесточенно, у самых его губ, – я не перенервничала! Ты просто ненормальный, Гришка! Я хочу тебя с тех пор, как ты налетел на меня в коридоре и сказал, чтобы я проверила компьютер на вирусы! Я спать не могу, я есть не могу, я думаю только о тебе, день и ночь, а ты… ты даже знать меня не хочешь!

Запищав, она расстегнула последнюю пуговицу на его рубахе, распахнула ее и снова кинулась на него. Только теперь она прижималась прямо к нему, к тому месту, где тяжело бухало огромное чужое сердце, и там, где она прижималась, кожа становилась влажной и болезненной, как будто слишком натянутой, как на барабане.

– Это ты, – бормотал Батурин, тиская ее, – это ты ненормальная. Ты не можешь. Мы не должны. Ты хоть понимаешь, что мы не должны?

Почему-то он ничего не видел и не сразу понял, что это ее волосы закрывают ему свет, и он сильно дернул ее за волосы, заставив откинуть голову назад, и впился в ее шею, оставляя на ней красные вампирские следы.

Его руки были под ее одеждой, гладили, узнавали, мяли ее, ногой он придавил ей ногу, заставив вскрикнуть.

Только с ней. И прямо сейчас.

– Нет, – тяжело дыша, сказала она ему в губы, – прямо сейчас, но не здесь.

Он мимолетно удивился, потому что ничего не говорил вслух, просто она читала его мысли, но он не знал, что теперь должен отпустить ее.

Он не мог отпустить ее. Он больше никогда не сможет отпустить ее. Вот как все обернулось.

– Пусти меня, – выдохнула она ему в лицо, – пусти меня сейчас же!

В ее голосе были злоба и мука, и он убрал руки. Он почти не соображал.

Она… больше не хочет его? Она… отвергает его? Она вняла наконец-то доводам рассудка?

Я умру, подумал он мрачно и четко. Прямо здесь, в ее машине.

Аллочка перелезла через него на свое место, кое-как запахнула пальто и включила зажигание. Руки у нее сильно тряслись.

– Ты что? – спросил Батурин хрипло.

Если она сейчас выставит меня из машины, я на самом деле умру.

И почему-то вспомнилась картинка из сказки “Аленький цветочек” – пригорок, и на пригорка печальный подыхающий урод с цветком в волосатой лапе.

Это я. Этот подыхающий урод с цветком – я.

Аллочка вдавила газ, машина прыгнула вперед, к шлагбауму, который стал неторопливо подниматься, и, задев его крышей, она пролетела дальше, вниз, к съезду в подземный гараж, и еще ниже, с визгом резины, с заносом на поворотах, и еще ниже, еще один шлагбаум, и просторное асфальтовое подземелье, залитое синим светом, и совсем немного машин, и… тут Батурин немного пришел в себя.

Она его не выгнала. Она привезла его в гараж.

Здесь, конечно, лучше, чем на улице, перед будкой с охранником.

– Вылезай! – скомандовала она. – Господи, я больше не могу! Вылезай быстрее, ладно?

Кое-как он выбрался из низкой машины, и она за руку потащила его к раздвижным дверям, на ходу запахивая на себе пальто, под которым блестел голый белый живот – оказывается, он тоже расстегнул на ней блузку!

В лифте она кинула на пол его куртку, которую зачем-то тащила с собой, и прижала его спиной к зеркалу, сильно стукнувшись о какой-то металлический поручень, и снова стала целовать – в шею и плечо.

Лифт тренькнул и дрогнул, останавливаясь.

– Ключи, – бормотала она, одной рукой копаясь в сумке. Другой она держала Батурина, как если бы он намеревался сбежать, – ключи!

Ключи нашлись, и, попав не с первого раза в скважину, она открыла замок, толкнула дверь, и они ввалились в чистый и теплый полумрак. Батурин тяжело дышал.

– Господи, – прошептала Аллочка и кинула на пол сумку, – ну вот. Ну, наконец-то… Я думала, что умру без тебя, Гриша. Только ты, пожалуйста… Только ты должен знать, что я никогда и никому тебя не отдам. Понимаешь? Никому и никогда. У тебя есть кто-нибудь?

– Кто? – глупо спросил Батурин.

– Жена и все такое.

– Нет, – сообразив, сказал он.

– Хорошо, – прошептала она ему в губы, – а то мне пришлось бы ее убить.

– Убить? – переспросил он растерянно. Ему все казалось, что она принимает его за кого-то другого.

– Ну да. И меня посадили бы в тюрьму, и ты остался бы один. Один. Без меня. Понимаешь?

– Нет, – ответил он, – не понимаю.

Ему нужно было посмотреть на нее, пользуясь минутной передышкой, которая уже подходила к концу, – бикфордов, шнур опять разгорался, деловитое пламя подбиралось все ближе к бочке с порохом. Он отодвинул ее на расстояние вытянутой руки и посмотрел.

Она не улыбалась, у нее были очень черные и очень серьезные глаза.

– Ну? – сглотнув, спросил он. – Что это такое?

– Я тебя люблю, – сказала она строго, – я без тебя жить не могу. А ты без меня можешь?

– Нет, – признался он, – но я совсем не тот, кто тебе нужен!

– Не смей говорить, кто мне нужен, а кто не нужен! Откуда ты знаешь, черт тебя побери! Я хочу тебя больше всего на свете. Только тебя. Тебя одного. И я тебя получу.

Ты меня получишь, подумал Батурин, конечно, получишь. Ты меня получишь и больше не захочешь, это уж точно.

Подыхающий урод с цветком в лапе, оказывается, все еще был в перспективе.

С этой минуты все изменилось.

Инвалидного благородства не хватило, как он и предполагал.

Не стало хромого капитана Батурина, и главного редактора процветающего политического еженедельника “Старая площадь” тоже не стало. И того спецназовца, каким он был ровно половину своей жизни, не стало. И мальчишки семи лет от роду, который знал, что раз все ревут, значит, мама умерла.

Остался только мужчина, которому предлагали все, на что он даже не смел надеяться, а он не только не имел никаких прав, он даже не был уверен, что предлагают именно ему.

Ну и ладно. Ну и хорошо, твою мать!

Хоть так.

Он вытащил Аллочку из пальто и бросил его на пол, и оказалось, что бросил вместе с блузкой, которую расстегнул в машине, и зарычал, потому что она осталась в мятых брюках и атласном лифчике с тонкой полоской очень простых кружев на белой коже.

Эта полоска кружев произвела в нем разрушительное действие, небольшой взрыв, и кровь забурлила – он чувствовал, как она моментально вскипела бурными черными пузырьками.

С трудом, непривычными пальцами, он снял с нее лифчик вместе с полоской. И прижался к ней по-настоящему, в первый раз так, как ему хотелось, уже давно, всегда, с тех самых пор, как она налетела на него в коридоре и уверяла, что знает, что президента зовут вовсе не Василий Васильевич!

Он почти не мог дышать, и приходилось делать над собой усилие, чтобы протолкнуть через горло воздух.

Никогда и ничего подобного не было в его жизни – ни разу за все тридцать шесть лет.

Секс всегда был просто секс, когда лучше, когда хуже, но он был прямолинеен и однозначен, как некое постоянное арифметическое действие – сколько ни складывай и ни вычитай, ответ все равно остается тот же.