Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия

Он понятия не имел, что останется в ответе, когда все произойдет – сейчас и именно с этой женщиной. Он боялся ее больше всего на свете.

Боялся и любил.

Никогда ни среди слагаемых, ни среди вычитаемых в батуринской голове не было слова “любовь”, а теперь вот взялось откуда-то.

Он засмеялся, когда она укусила его в грудь, и оглянулся назад, потому что помнил про свою ногу, а она не помнила, конечно, и ему страшно было упасть и как-то испортить или притушить бикфордов шнур, который становился все короче, и времени до взрыва оставалось все меньше и меньше.

Обратный отсчет.

Десять. Девять. Восемь. Семь…

Она поцеловала его в живот, распрямилась и, глядя в глаза, стала расстегивать ремень на его джинсах, а ее брюки давно куда-то подевались – он не знал, куда, потому что не снимал их. Или он забыл?

Не справившись, она сунула руки ему в джинсы, и он замер, коротко и бурно дыша открытым ртом.

Почему-то он был уверен, что с ней он не может валяться по полу, что это непременно оскорбит ее, и, стиснув узкие, совсем девичьи плечики, он куда-то ее потянул.

– Куда? – спросила она преступным хриплым голосом, не отрываясь от него.

– Диван, – выдавил он, – или… что?

Она не могла ждать, не могла искать диван, она совсем забыла, где именно в ее квартире находится этот чертов диван, но всей своей энергетикой, настроенной на него, она уловила, что для него это почему-то важно.

Она сильно потянула его за собой, и он чуть не упал из-за проклятой подвернувшейся ноги, но даже это не охладило ее.

Она затолкала его в спальню, полную синих мартовских сумерек и ее детских игрушек, и снова прыгнула на него.

Сердце больше нигде не помещалось.

Кровь грохотала и уже не бурлила, а выкипала в жилах.

Штурм был стремительным и неудержимым, и он все не мог поверить, что все это – для него. Из-за него. С ним.

Он перекатился и придавил ее всем телом, чувствуя ее собой – с ног до головы, – и стискивая зубы так, что стало больно почему-то в ушах, и не только в ушах, везде стало больно, и прямо перед ним были ее черные глазищи с золотистыми точками, и мокрый лоб, энергичный рот, растянутый в странной гримасе, и когда бикфордов шнур догорел и взрыв грянул, оказалось, что рванул не порох, потому что вспышка в его голове была ужасающей и неконтролируемой, смертоносной и ослепительной, как водородный взрыв, виденный им однажды на полигоне, и этот взрыв почти убил его.

Он даже не сразу понял, что жив.

Аллочка тяжело, со всхлипами, дышала, мелко дрожала и зубами хватала его за ухо. Он вдруг перепугался до смерти.

– Тебе больно?

– Я тебя люблю, – выпалила она ему в лицо, высвободила руки и прижала его голову, – если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю! Это просто стыдно, что я так тебя люблю.

– Стыдно? – переспросил он растерянно и пальцем потрогал ее губы. Они были влажными и очень яркими от его поцелуев.

Она вдруг пихнула его в плечо, и ему пришлось чуть отодвинуться.

– Ты тяжелый, – сказала она с удовольствием, – ты не даешь мне дышать!

– Дышать? – опять переспросил он.

Кретин, твою мать. Великовозрастный любовник-переросток, впервые познавший радости большого, светлого чувства.

– Я никому тебя не отдам, – сообщила Аллочка, взяла его за уши и потрясла его голову, как будто собиралась вытряхнуть из нее остатки связных мыслей. – Ты понял, Гриша? Ни-ко-му!

– Никто и не претендует, – пробормотал он, и она с силой пнула его под ребра. Он охнул от неожиданности.

– Если бы претендовали все на свете, я бы все равно тебя не отдала! Слышишь?

Он слышал, конечно.

Как только взрыв прогремел и ударная волна, прокатившись по нему, отхлынула и оставила его, бездыханного и обессиленного, он внезапно снова начал соображать.

По его, выходило, что Аллочка тоже неизбежно должна начать соображать, а это могло означать только одно – раскаяние, неловкость, стыд, поспешное прощание с торопливым поцелуем комнатной температуры, и в финале все тот же подыхающий на пригорке урод.

– Аллочка, – начал он тихо, – я… даже не знаю…

– Конечно, ты меня пока не любишь, – преувеличенно бодро откликнулась она и потерлась о него носом, – но ты полюбишь. Теперь-то я это точно знаю. Если бы ты меня совсем, ну, вот нисколечко не любил, мы ни за что не смогли бы… ну, у нас так хорошо бы никогда… да еще в первый раз, а когда в первый раз хорошо, значит, потом будет еще лучше!

Тут она застеснялась и спряталась.

Батурин отстраненно подумал, что сию минуту непременно заплачет.

О чем она говорит?! О какой такой любви?! О своей любви к нему?!!

– Ты знаешь, – продолжала она, – у меня даже теория есть. О том, что любовь не бывает безответной. Ну, если это, конечно, любовь. Безответно можно влюбиться в Бреда Питта, к примеру, или в Филиппа Киркорова, но это чушь собачья. Любовь дается одна на двоих. Если нет двоих, то любовь не дается. Одному она ни к чему, непонятно, что с ней делать. У нас с тобой любовь, Гришка. Я часто думаю – надо же, ты был совсем большой, когда я только родилась. Десять лет, нормальный человек. А потом тебе стало двадцать, ты в армии служил, на войне воевал, а мне как раз исполнилось десять, и я в четверти получила тройку по природоведению, и бабушка меня так ругала, а папа с мамой смеялись. То есть они меня тоже ругали, но однажды ночью я встала, подошла к их двери, а они хохотали над моей тройкой, и я как-то сразу успокоилась. А ты все воевал, работал и был совсем взрослым, и все это – для меня. Я не знаю, как объяснить… Ну? Что ты молчишь?

– Я не молчу, – измучившись бояться, выговорил он, – просто я был уверен, что… Короче, я даже не…

– Что? – настороженно спросила Аллочка.

– Я не верю ни одному твоему слову, – с усилием продолжил он, – ни единому. Я уверен, что у тебя… взыграл адреналин пополам с гормонами. Ты не можешь меня любить. Это неправильно.

Она смотрела ему в лицо, и ему до смерти хотелось, чтобы она его немедленно разубедила, закричала, что только его она и любит, что он один ей нужен – все в духе того урода с цветком.

Она пожала совершенными плечами.

У нее были совершенные плечи и изумительная грудь, маленькая, крепкая, вызывающая. Ее грудь находилась сейчас прямо у него перед носом.

Он отвел глаза, как вор, укравший хлебные карточки у инвалида.

– Я, – сказала Аллочка, глядя ему в глаза. – Тебя. Люблю. И я буду любить тебя всегда. И когда тебе станет девяносто лет, и ты будешь глухой брюзга, а я все еще буду молодой восьмидесятилетней красоткой, я все равно буду тебя любить. Неужели это не очевидно, Гриша?

Он быстро отвернулся, будто собрался посмотреть на часы – ужасно, если она заметит его слезы, – и сказал тяжело:

– Нет. Не очевидно. Но ты можешь попробовать меня убедить.