Марина Серова - Огуречный рай

Та молча кивнула.

— Ну ладно, вы тут поговорите, а я чайку поставлю. — Вера Васильевна все-таки удалилась в кухню.

Девочка в ожидании вопроса задумчиво плела косичку из бахромы диванного покрывала. На ресницах ее дрожали предательские слезинки.

— Оксана, может быть, тебе мои вопросы покажутся немного странными, но ты уж постарайся ответить. Это поможет мне найти убийцу твоей бабушки.

Девочка всхлипнула и кивнула.

— Для начала скажи мне, пожалуйста, были ли у бабушки какие-нибудь сбережения или ценные бумаги?

— Долларов только немного. Она их на черный день берегла.

— А откуда они у нее?

Оксана, размазав слезы по щекам, покрутила головой:

— Не знаю. Она не говорила.

— Ты ведь большая уже девочка и знаешь, что с пенсии она отложить не смогла бы.

— Бабушка сердилась, когда я ее об этом спрашивала. Ерунду всякую придумывала. Может быть, она подрабатывала где-нибудь, а от меня скрывала. Может, на вокзале. Она как-то раз, когда вернулась домой, про вокзал обмолвилась.

— Про вокзал? А что конкретно?

— Просто сказала, что там около какого-то поезда базар дешевле, чем у нас.

Итак, Оксана тоже не знала, откуда у бабушки прибавка к пенсии. Ну что ж, пора было откланяться.

— А чайку-то не попьете, что ли, Татьяна Александровна?

— Да нет, спасибо. Мне уже пора. А где живут твои родители, Оксана?

Так как Оксанкин сосед все еще не вернулся, я решила навестить ее родителей.

Они жили в такой же пятиэтажной хрущобе, только на другой улице. Квартира их располагалась на первом этаже. Только подойдя к двери, можно было уже приблизительно представить обитателей квартиры.

Дверь эту Востриковы когда-то, очень давно, обили дерматином болотного цвета, который вытерся до такой степени, что местами стал похож на тонкую, грязную, липкую паутину. Кому-то этот дерматин, видимо, чем-то не понравился, потому что он взял, да и полоснул его ножом крест-накрест. А из разрезов детки соседские утеплитель кусочками дергали для каких-то собственных целей.

Звонок у них был допотопный, механический. Таких уж давно даже не продают. За дверью стояла гробовая тишина. Никто мне не открыл. Старушка, которая спускалась по лестнице, недовольно проворчала:

— Ни днем, ни ночью от этих алкашей покоя нет. И ходют, и ходют тут всякие. Дождетесь, мы на вас найдем управу-то. А с виду-то какая дамочка приличная. И не стыдно ведь.

Старушка приняла меня за собутыльницу Востриковых, как это ни грустно.

Я, не отвечая, продолжала звонить. Может, все-таки кто-нибудь дома есть, только очень крепко спит.

Сдаваться так просто сегодня я не собиралась. Поэтому, выйдя на улицу, я уселась на лавочку рядом с той самой ворчливой старушенцией. К ней уже присоединилась еще одна.

— Это, я прямо и не знаю, что и за подъезд у нас такой. Прямо пьяницы одни живут.

Видно, любимым словом старушки было это самое «прямо».

— И не говори, Егоровна. Жизни от них нет никакой. Мать померла. Девчонка одна осталась. Нет, чтобы за ум взяться, а он напоминался да кверху кобылкой валялся давеча. О-хо-хо-хохонюшки.

— А в тот вечер, когда мать Николая убили, где были Востриковы, не знаете?

— А вы из милиции, никак? — сразу оживилась Егоровна.

Я кивнула и показала старушкам свое просроченное удостоверение сотрудника прокуратуры.

— Вон как! А мы уж думали, опять к ним гости, опять песни орать будут. Они же тогда до самой ночи пили да горланили. Еле угомонились. А потом вышли — пьяные все — пошли гостечков своих провожать.

Итак, алиби у Востриковых было. Оставалось выяснить, не подговорили ли они кого.

К подъезду подошла миловидная женщина средних лет с малышкой, которую она держала за руку. Девочка облизывала мороженое. Женщина села на лавочку и усадила ее рядом с собой.

— А мама-то ваша где? — поинтересовалась вездесущая Егоровна.

— В ночь она ушла. А мы вот со Светкой гуляем.

Тут из-за угла дома появился вдрызг пьяный мужик. Грязный, лохматый, он едва переставлял заплетающиеся ноги. В правой руке он держал бутылку водки, под мышкой — батон, а в левой — полиэтиленовый пакет с яйцами.

— Вон он, красавчик. Еще не напоминался, — укоризненно покачала головой Егоровна.

Николай доплелся до лавочки, плюхнулся на самый край, едва не свалился. Потом разложил покупки рядом с собой. Пьяно икнул.

Бабки, поджав губы, молча качали головами.

— Вон гостья к тебе, Коля, — другая бабка кивнула в мою сторону.

Коля снова икнул. Сообщение не произвело на него никакого впечатления.

Я разглядывала его, соображая, в состоянии ли этот пьянчужка внятно ответить хоть на какой-нибудь вопрос.

— Дядь Коль, а бабуля мне мороженое купила, — похвасталась девочка.

Дядя Коля кивнул, продолжая икать, распечатал зубами бутылку, выпил из горла добрую половину. Потом разбил об угол лавочки яйцо, поднес ко рту и со странным звуком втянул в себя его содержимое. На подбородке у него повис яичный белок. Он, не замечая этого, откусил от батона и, сопя, как паровоз, принялся жевать. Затем повторил процедуру с бутылкой и яйцом.

Старушки смотрели на него с брезгливым отвращением. А он, разбив третье яйцо, протянул его малышке:

— П-пей, Светка. Вкусно.

Женщина притянула девочку к себе:

— Отстань от ребенка, пьяный ирод!

Малышка вырвалась из ее объятий и заканючила:

— Я только попробую, бабулечка.

Женщина подхватила Светку, несмотря на ее протесты, и скрылась с ней в подъезде.

— Ой-ой, какие мы культурные! — Николай запулил яйцо на газон, видимо, насытившись.

— Николай Степанович, я из милиции и хотела бы с вами побеседовать, — решилась все-таки я.

Он уставился на меня мутным взглядом:

— Чево?

— Я бы хотела с вами побеседовать.

— Из мили-иции. Да что твоя милиция могет? Ниче она не могет. Вон мать у меня убили. Думаешь, найдет убийцу твоя милиция? Ха! Как же!

— Давайте, Николай Степанович, все-таки поговорим, только не здесь, а лучше у вас дома.

— Ну, айда!

Он поднялся, прихватил свою провизию и направился в подъезд. Уже около двери выяснилось, что он то ли забыл, то ли потерял свой ключ.

— Держи, — Николай протянул мне батон и пакет с яйцами, поставил бутылку у порога. — Я щас.

Выйдя вслед за ним, я стала свидетельницей акробатического трюка. Николай, цепляясь за раму и проклиная все и всех, полез на подоконник.

— Щас ведь сверзишься, окаянный, — встряла одна из старушек.

Он и в самом деле, не удержавшись, грохнулся. Однако вскочил и, взревев: «Не боись, баб Шур», вновь бросился на абордаж. На этот раз более удачно. Форточка была открыта. Он скользнул в нее и… раздался грохот. Потом тишина.

— Убился, сердешный, — прокомментировала баба Шура.

Но через несколько минут он вывалился из подъезда: