Андрей Константинов - Адвокат. Судья. Вор (сборник)

К удивлению Андрея, его сенсационная новость не вызвала особого энтузиазма у редакционного начальства, имевшего весьма смутные представления о ворах в законе и считавшего их, видимо, кем-то вроде трамвайных карманников или мелких квартирных крадунов. Обнорский, полагавший криминальные темы в газете самыми важными и нужными, несколько обиделся, но решил до поры не доказывать ничего и не спорить – в конце концов, он ведь еще не видел этого Барона и не мог гарантировать, что старый вор расскажет действительно что-то интересное для читателей.

Встреча с Михеевым превзошла все мыслимые ожидания Андрея. Старик оказался умным человеком и очень интересным рассказчиком, причем абсолютно не пытавшимся рисоваться. Обнорского потрясла внутренняя сила, буквально наполнявшая этого тяжелобольного, фактически умирающего на глазах человека… Барон рассказал о своей жизни – а о ней романы можно было бы писать, – но при этом жег Андрея глазами так, что он очень быстро понял, что старик хочет сообщить ему еще что-то… И когда в конце интервью Михеев, напряженно глядя на него, бросил пробный камешек – упомянул вскользь о масштабных хищениях в Эрмитаже, – Андрей немедленно среагировал, потому что какие-то смутные слухи о весьма странных делах в питерских музеях до него доходили и раньше. Старик подробнее говорить ни о чем не стал, вместо слов жестами показал, что их разговор, судя по всему, слушается… Андрей, что называется, шкурой почувствовал нечто весьма важное и интересное, к чему неожиданно приблизился, одновременно с этим на него вдруг накатило сложно объяснимое предчувствие грозящей ему серьезной опасности, такого он не испытывал давно, со времен возвращения из Ливии…

Странное поведение Барона не давало покоя Андрею все то время, которое потребовалось для расшифровки кассеты с записью интервью и написания материала. В него, конечно, вошло далеко не все, о чем рассказывал Михеев, и все равно получилось очень много – восемнадцать машинописных страниц, целая газетная полоса… Писалось Андрею очень легко, помогало то, что во время работы у него в ушах постоянно звучал глуховатый голос старика, а стоило прикрыть глаза – мерещился горящий взгляд Барона… Когда Андрей закончил материал, он откинулся на спинку стула в изнеможении, но усталость была приятной: он знал, что получилось хорошо. Жестко, но интересно, а главное – в этом подготовленном к печати интервью было настроение, пульсировал какой-то нерв…

Отправляясь на вторую встречу с Михеевым, Андрей был уверен, что на этом свидании произойдет нечто, способное весьма существенно повлиять на его жизнь, – слишком острым стало ощущение опасности… При этом Андрей даже самому себе не хотел признаться, что в некотором роде радовался этому полузабытому проявлению инстинкта выживания. Прошлая жизнь отравила его риском – и именно риска теперь недоставало Обнорскому: если все текло слишком спокойно и нормально, его даже подмывало время от времени выкинуть что-нибудь этакое, от чего повысится концентрация адреналина в крови…

Однако Андрей все-таки не был полоумным авантюристом, поэтому постарался максимально сконцентрироваться перед новой встречей с Бароном. Кто его знает, что задумал этот старик, он ведь был все-таки вором, признанным авторитетом, так сказать, генералом преступного мира. Может быть, он просто хочет решить какую-то свою личную проблему за счет наивного и доверчивого журналиста Серегина? Может быть, затевается какая-то пошлая провокация, в которой Барон играет роль живца? Инстинктивно Обнорский чувствовал, что это не так. Но почему же тогда усиливается ощущение тревоги, сердце бухает в груди, словно после долгого бега, и все время кажется, будто какая-то черная тень маячит за спиной? И почему минувшей ночью приснился Андрею самый страшный из мучивших его кошмаров – покойный ныне капитан Кукаринцев, он же майор Демин, стреляющий со змеиной своей улыбочкой Обнорскому в голову? А ведь Кука не являлся к нему по ночам уже больше полугода, и Андрей даже начал робко надеяться, что черная душа грушника нашла где-то если не успокоение, то хотя бы вечное пристанище… ан нет, часов около пяти утра Обнорский проснулся от собственного крика, мокрый от пота и с трясущимися в нервном ознобе руками, а над левым виском, там, где много лет назад скользнула вторая пуля из пистолета Кукаринцева, зажигалась хорошо знакомая пульсирующая боль. И Андрею пришлось бежать на кухню, чтобы срочно проглотить две таблетки анальгина, а потом еще минут сорок вжимать раскалывавшуюся голову в подушку, пережидая приступ… Приснившегося убиенного Витю Кукаринцева даже с большой натяжкой нельзя было отнести к категории добрых примет, а Обнорский в приметы верил…

И все же, словно бабочку на огонь, неудержимо тянуло Андрея к той тайне, которую так хотел – и не успел передать ему Барон…

То, что свистящим шепотом сказал во время короткой второй встречи на ухо Михеев, казалось совершенно невероятным. Где-то у какой-то женщины-искусствоведа из Эрмитажа, якобы жены старого вора, хранился оригинал картины Рембрандта, похищенной из музея. А в экспозиции, выходит, висит копия… Все это казалось на первый взгляд настоящим бредом, выдумкой измученного болезнью, умирающего человека. Барон говорил путано и непонятно, поминал какого-то Антибиотика, о котором Андрей ничего не знал. Зато другое произнесенное имя было Обнорскому хорошо знакомо – Виталий Амбер, когда-то подпольный, а ныне вполне легальный король питерской торговли антиквариатом… Правда, об Амбере как раз писало в лучшие свои времена Агентство расследований… Может быть, старик просто читал статьи и поэтому решил, что… Что? Почему Барон решил довериться журналисту, которого видел второй раз в жизни? И доверие ли это? Может быть, у старика все-таки крыша съехала? Или игра какая-то идет? А вдруг все, что сказал Михеев, – правда? Тогда у Серегина в руках сенсация даже не российского, а международного уровня, о которой может только мечтать каждый журналист… Барон сказал, что ментам верить нельзя, что у тех, кто за картиной охотится, ментовское прикрытие на таком верху, с высоты которого оперативник Колбасов – просто пешка…

Договорить всего старик не успел. Тяжелый приступ прервал разговор, оказавшийся последним, и через три дня Андрей из газет узнал о предстоящих похоронах Юрия Александровича Михеева. Разумеется, в этих объявлениях ни словом не упоминалась «профессия» покойного и его высокий ранг в преступной среде, хотя буквально накануне вышел огромный материал Серегина «Юрка Барон».

(Материал этот, кстати, едва не был зарублен главным редактором; Андрей чуть не взбесился, когда услышал, что весь его труд – это «не очень хорошо выписанный мутный поток сознания какого-то уголовника». Обнорский вообще-то предпочитал с редакционным начальством не спорить, считал, что его малый журналистский стаж не дает ему такого морального права, но в данной конкретной ситуации жестко уперся рогом. В результате обсуждение интервью, а точнее – монолога Барона, было вынесено на редколлегию, которой материал понравился… Когда же его напечатали, правота Серегина подтвердилась просто невероятным читательским ажиотажем – в редакцию звонили даже из Москвы. Правда, реакция была неоднозначной (от резко негативной: «Зачем вы воспеваете воров?!» – до романтически-восторженной: «Герой нашего времени!»), но большинству было просто интересно: «Спасибо, что рассказали о том, о чем мы совсем ничего не знали!» Серегин принимал поздравления коллег и сочувственные предостережения на ухо. Он и сам понимал, что главного редактора не могла не раздражать такая чистая победа новичка в локальном, правда, споре, но все-таки – споре творческом…)