Екатерина Лесина - Разбитое сердце королевы Марго

Екатерина Медичи ответила:

– Обещаю, что его не станут обвинять в заговоре против короны…

В конце концов, при должном умении всегда найдется повод обвинить Ла Моля, который, признаться, весьма раздражал королеву-мать. И отнюдь не нелепая любовная связь была тому причиной, а вольность, с которой Ла Моль позволял себе держаться, почти вызывающая прямота его, презрение, пусть и тщательно скрываемое – он все же не был столь безумен, чтобы прямо презирать королеву, – но все ж ощутимое.

– Говори, – разрешила Екатерина, и Маргарита заговорила.

Она называла имена, те, которые слышала от Ла Моля, платя жизнями этих людей за собственное счастье. Впрочем, она не обманывалась в том, что отныне не будет счастлива.

Бонифас не простит.

Но хотя бы останется жив. А она, Маргарита, будет помнить о нем вечно… или столько, сколько продлится человеческий ее век. И быть может, после смерти, за пределом, где обретаются души раскаявшихся грешников, она сумеет встретить его и объяснить…

– Иди, – дозволила матушка. – И будь у себя. Я рада, Маргарита, что ты приняла верное решение. И твой брат будет тобой доволен.

Его довольство стоило немногого, но Маргарита предала не ради него, но…

Она оставалась у себя весь день, и следующий, и день спустя. Она, позабыв обо всех удовольствиях, которым прежде предавалась самозабвенно, заглушая пустоту собственной жизни, теперь молилась во спасение души, собственной ли, запятнанной грехом предательства, пусть и совершенного во имя преданности, чужой ли…

И лишь неделю спустя Маргарита узнала, что и его арестовали.

Сердце оборвалось.

И остыло, то, другое, золотое, которое она носила, согревая теплом собственного тела. И это сердце было единственным, что давало ей силы жить дальше.

Она спрятала его под одеждой, не без оснований опасаясь, что ее лишат и этой малой радости, найдя тому некую, несомненно, важную причину. И сейчас, коснувшись металла, который был удивительно холоден, Маргарита вздохнула: стоило ли верить слову матушки? Сколько раз случалось ей лгать…

Но, быть может, произошла ошибка?

Или же матушка решила преподать Ла Молю урок?

А после король указом своим, волей, помилует его? Сошлет, но помилует… Маргарита почти поверила в это, однако она не могла и дальше жить в неведении, а потому сделала единственное, что было в ее силах: нанесла матушке новый визит. Екатерина приняла дочь без особой охоты, поскольку не была расположена ни к беседе, ни к упрекам, которые, как ей представлялось, последуют всенепременно.

Но Маргарита приветствовала матушку поклоном.

Лицо ее было бледно, однако, сколь Екатерина ни вглядывалась в него, не сумела различить следов слез.

– Дозволено ли мне будет, матушка, напомнить вам о том обещании, которое вы мне дали? – спросила она тоном холодным, какового никогда прежде себе не позволяла. – Не вы ли говорили мне, что сохраните Ла Молю жизнь, а ныне я, к превеликому своему огорчению, узнала, что был он задержан и осужден…

Маргарита замолчала.

Она сумела и выстоять, и выдержать холодный изучающий взгляд женщины, ее матери, хотя и была ей чужда настолько, насколько один человек может быть чужд другому. И жабьи губы скривились, а на полном лице Екатерины появилась гримаса презрения.

– Как ты можешь обвинять меня в том, что я нарушила клятву? – Голос ее был скрипуч, неприятен. – Я обещала тебе, что любовника твоего не обвинят в заговоре… и я сдержала слово.

– Тогда в чем его обвиняют?

– В желании причинить вред королю. – Екатерина поднялась, что требовало от нее немалых сил. – Он, испытывая ненависть к своему королю и сюзерену, а тако же будучи человеком, не чуждым искусства искусств [7] , совершил то, что противно самой сути человеческой. Он отступился от веры. И у проклятого Козимо приобрел восковую фигуру короля, над которой читал заклятия, тыкал в нее раскаленными иглами, держал над пламенем свечи, отчего твой дорогой брат испытывал невообразимые мучения…

– Неправда!

Маргарита побледнела.

Он не мог… ее Бонифас не мог!

Все ложь… матушка просто отыскала способ нарушить собственное слово, не нарушая его… простила заговор, но не это…

– Суд признал его виновным.

– А он…

– Упрямо отрицает очевидное. – Матушка покачала головой, будто сожалея о такой неуступчивости.

– Я… я хочу увидеть его.

Зачем?

Маргарита не знала, как не знала, сумеет ли она заглянуть в глаза человека, которого отчаянно желала спасти, а вместо того погубила… и что он скажет ей?

Проклянет?

Маргарита сама проклинала себя… а он… он был печален.

И усмехнулся:

– Ты пришла.

– Пришла.

Надобно упасть на колени, пусть и грязна камера, в которой он ждал смертного своего часа. Матушка позаботится, чтобы ожидание это не продлилось долго. Надобно молить о прощении… а Маргарита только и могла, что стоять, смотреть… не способна была лишь насмотреться.

– Тебя обманули, бедная моя королева… – Он заговорил первым, и голос, хриплый, надсаженный, казался чужим. – Что они пообещали?

– Помиловать тебя.

– Помиловать… – Он покачал головой, укоризненно, будто удивляясь тому, что Маргарита и вправду поверила.

Она сама себе казалась глупой… ведь поверила же, как есть, поверила.

– Ты меня ненавидишь?

Ей почему-то безумно важно было услышать ответ на этот вопрос. И она шагнула ближе, взяла его за руки, поразившись тому, что руки эти, некогда сильные, ныне были вялы, холодны.

Изранены.

Матушка сказала, что Ла Моль признался во всем, но Маргарита видела, как получили это признание.

– Разве я могу ненавидеть тебя?

Его глаза остались прежними.

И лицо не тронули. А одежда скрывала раны на теле…

– Я отдал тебе свое сердце. – Он коснулся губами ее пальцев. – И я не попрошу его вернуть… ты ошиблась, моя королева… все ошибаются. И в том, что случилось, есть моя вина. Я слишком поспешил… мне следовало молчать, пока все не сложится так, как…

Он целовал ее руки.

А Маргарита плакала, уже открыто, не способная справиться с горем. Он же, единственный мужчина, который любил ее, шептал:

– Не приходи… я не хочу, чтобы ты видела это… чтобы мучилась… забудь все, что видела здесь… помни… помни о том вечере… обо всех наших вечерах, только не приходи…

Разве позволили бы ей?

Она желала остаться у себя, сказалась больной, но матушка в болезнь не поверила. Пожалуй, даже если бы Маргарита была на смертном одре, она нашла бы способ заставить ее встать.