Инна Бачинская - Ищи, кому выгодно

Елена пожала плечами.

– Я видела! – вскрикнула Кристина Юрьевна. – Около мусорных баков, двое! Когда же… В субботу утром!

– Мама!

– Я сразу подумала – неспроста! Копались, а сами зыркали по сторонам, а подъезд-то открытый. Идут и не закрывают, шаромыжники, прямо зла на них не хватает! Приличные вроде люди… Я захлопнула и еще постояла в подъезде, смотрела через стекло, куда они пойдут.

Это заявление осталось без ответа.

– Не было ничего такого… – сказала Елена. – Муж не рассказывал. Насчет электронной почты – не знаю, я даже не знаю пароля, у меня свой ноутбук. Вы забрали его компьютер в прошлый раз.

– Скажите, у вас в доме нет оружия? В сейфе, письменном столе мужа?

– Оружия? Я не видела. Сейф есть, но я никогда не открывала… Не знаю. Может, код в записной книжке, она в столе…

– Ну и как тебе вдова? – спросил капитан Астахов уже в машине.

– Молодая… Тихоня, как сказала мамаша.

– Да, мамаша… Незаметно, что очень убивается. Не плачет, никаких истерик, уж скорее, мамаша переживает… Да и то, не столько о зяте, сколько о том, как они теперь без него. И считает, что во всем виновата любовница.

– Это ни о чем не говорит, такой психотип: все в себе, заторможенная.

– Может, принимает что-нибудь?

– Вряд ли.

– Что он в ней нашел? Я видел фотографии: здоровый лось, козырный, хозяин жизни. А тут ни рыба ни мясо… Не понимаю.

– Есть тип мужчин, которым нравятся девочки.

– Старый козел! – бросил в сердцах капитан.

– Да нет, я бы сказал, тут другое… – задумчиво сказал Федор.

– Интересно послушать.

– Понимаешь, старым козлам нравятся Лолиты, они чувствуют порок, даже скрытый… А Елена, как ты сам сказал, ни рыба ни мясо, она еще спит, понимаешь? В коконе, как гусеница. Мамаша слишком активная, так и представляю, как тюкала дочку по любому поводу. Потом она вышла замуж за мужика в два раза старше… Она живет в своем мире, отрешенная, растерянная…

– С какого перепугу растерянная? Деньги, положение, шмотки… Жила как у Христа за пазухой. Чего-то ты, Федька, не сечешь.

– Помнишь, как мамаша рассказывала, что такое им счастье привалило, что каждый день надо Богу молиться? Помнишь?

– Ну и что?

– А потом вдруг осеклась. Помнишь, после каких слов?

Капитан задумался.

– Каких?

– Она сказала: «Каждый день Богу молиться, и нечего тебе …» – и замолчала.

– И что?

– А то, что дочка, видимо, недостаточно ценила привалившее счастье. На что мамаша ей без устали пеняла. И в сейф она не заглядывала, и в письменный стол. Она в собственном доме – как в гостях.

– Ты думаешь? Ты сказал, тут не секс, а другое… И что? – вспомнил капитан.

– Что-то другое. Полное подчинение, покорность, вторичность… Пассивность. Есть мужчины-собственники, которым это нравится.

– Очень тонко, Федор, – покачал головой капитан.

– Опять мутная философия?

– Черт его знает! Так ты думаешь, она могла его… Что ты думаешь?

– Гипотетически? – спросил Федор. – Гипотетически все могут, технически – трудно, как ты сам любишь повторять. Я не ясновидящий. История криминалистики знает таких невинных на вид… Лиззи Борден [5], например. Убила топором родителей, спокойно вымылась, сменила одежду и занялась какой-то работой по дому. На допросах не запнулась, не покраснела, не обнаружила раскаяния. Как показали те, кто ее знал, была молчаливая, воспитанная, приятная девушка, учительница воскресной школы, между прочим. Такие незаметные и молчаливые – никогда не знаешь, что выкинут, что у них внутри. У одних все на поверхности, у других – как омут.

Они помолчали.

– Надо бы поговорить с одноклассницей Гетманчука, – заметил Федор.

– Поговорим, не сомневайся, – пообещал капитан.

– Я бы хотел присутствовать.

– Я сообщу, – ответил капитан. – Где тебя высадить? – Он свернул к бордюру. – Кстати, я подумал… Я загляну завтра на похороны, на всякий случай. Потолкаюсь среди друзей и соседей. Может, возьмешь одноклассницу на себя?

– Возьму, – согласился Федор и распрощался с капитаном. Астахов уехал, а Федор пошел пешком…

Федор Алексеев взглянул на часы: уже без четверти час. Ему пришло в голову, что через пятнадцать минут в госучреждениях начнется перерыв, и он сможет поговорить с одноклассницей и подругой Гетманчука. Он свернул в сторону парка, где находился областной архив. После беспросветных дождей погода, наконец, пришла в себя. Было жарко, но не безжалостно по-июльски, а по-августовски – сухо, мягко, приятно. На кленах появились первые желтые листья – визитные карточки Деда Мороза, как красиво сказал один автор. Они едва слышно шелестели, этот шелест вызывал легкую печаль, а также мысли о быстротечности времени…

Федор добрался до архива – старинного здания с колоннами – по широкой тенистой аллее, вошел в холодный мрачный вестибюль. Навстречу ему из-за стойки поднялась пожилая дежурная, взглянула вопросительно.

Федор поздоровался и спросил, как ему найти госпожу Климову.

– Ирочку Климову? – переспросила дежурная, не привыкшая, видимо, к обращению «госпожа».

– Да, Ирочку Климову, – ответил Федор. – Как, кстати, ее имя-отчество?

– Васильевна. Ирина Васильевна. А вы по какому делу? – Дежурная, не стесняясь, рассматривала его, и Федор понял, что коллектив в архиве спетый, дружный и тайн друг от друга у сотрудников нет.

– Мне посоветовали обратиться к Ирине Васильевне как к специалисту по истории города…

Не успел он закончить, как дежурная закричала:

– Ириночка! Тут к тебе пришли!

Федор обернулся и увидел женщину, которая спускалась по лестнице. Невысокая, с каштановыми волосами до плеч, в черном платье. Траур?

Он шагнул ей навстречу:

– Ирина Васильевна?

Она приостановилась, взглянула настороженно. Ему показалось, она испугалась.

– Мы не могли бы поговорить?

Она молча кивнула. Дежурная смотрела во все глаза, и Федор понял, что Ирина не хочет при ней ни о чем спрашивать.

– Можно в парк, – сказала она. – В будний день там никого нет.

Они вышли из мрачного вестибюля в яркий, солнечный день. Ирина спросила, повернувшись к нему:

– Вы из-за Славика… Станислава Витальевича? Вы следователь?

Федор неопределенно кивнул, рассматривая женщину Гетманчука. Невысокая, с темно-каштановыми волосами, с заплаканными глазами – карими, теплого рыжеватого оттенка, не накрашена. В черном платье, с черным же шелковым шитьем на груди. То, что женщина не накрашена, говорит о многом. То, что она приняла его за следователя, – тоже. Первое – о том, что она в трауре и свет ей не мил. Второе – о профессиональной привычке работать с документами: сортировать, индексировать, расставлять; она для себя решила, что раз было убийство, то открыто следствие – ищут убийцу, разговаривают с теми, кто был в орбите Гетманчука, устанавливают алиби. Она была в его орбите, поэтому с ней тоже должны говорить. И вот пришел следователь. Она не попросила Федора показать удостоверение – профессиональная привычка на сей раз пробуксовала, ей было не до того, она была выбита из колеи. Так он думал, но соответствовало ли это истине – кто знает? Мы ведь страшно субъективны в оценках и суждениях…