Филипп Клодель - Серые души

– А ты, небось, хотел бы, чтобы я в грязи жила? – сказала мне Жозефина в первый раз, пока я стоял, разинув рот, словно вытащенный из воды лещ, и таращась по сторонам.

На столе, покрытом красивой скатертью, стоял букет ирисов, а на стенах в крашеных рамках висели картинки с ангелочками и святыми, из тех, что священники раздают первопричастникам и детишкам из церковного хора.

– Ты в это веришь? – спросил я Жозефину, показав подбородком на ее дармовую галерею.

Она пожала плечами, но не насмешливо, а словно имея в виду что-то настолько очевидное, что о нем и говорить-то не стоит.

– Если бы у меня были красивые медные кастрюли, я бы их точно так же развесила. Так мир кажется не настолько уродливым, в нем даже маленькие кусочки позолоты попадаются. Вообще-то жизнь – всего-навсего поиск таких вот золотых блесток.

Я почувствовал ее руку на своем плече. Потом другую и, наконец, тепло шерстяной ткани.

– Зачем ты сюда возвращаешься, Даде?

Жозефина всегда называла меня так, еще с семилетнего возраста, хотя я никогда не понимал почему. Еще немного, и я ответил бы ей, сказал что-нибудь высокопарное, стоя у воды, ногами в снегу, в одной рубашке. Но мои губы так дрожали от холода, и я вдруг почувствовал себя настолько продрогшим, что уже никогда не смог бы уйти.

– Ты ведь тоже сюда возвращаешься?

– Я просто прохожу мимо, а это не одно и то же. У меня-то угрызений совести нет. Я сделала то, что должна была сделать. Сыграла свою роль.

– Но я же тебе поверил!

– Ты был единственный…

Жозефина потрясла меня за плечи и стала растирать. Боль от вернувшегося тока крови хлестнула по жилам, словно бичом. Потом Жозефина Мольпа взяла меня за руку, и мы пошли: странная пара, в снегу, зимним утром. Мы шагали, ничего друг другу не говоря. Иногда я смотрел на ее постаревшее лицо, пытаясь обнаружить черты былой девочки. Но это все равно что искать плоть на скелетах. Она вела меня, а я не противился, как ребенок. Я бы охотно закрыл глаза и заснул на ходу в надежде уже никогда не открывать их и продолжать эту медленную, бесконечную и бесцельную прогулку, которая вполне могла бы оказаться смертью.

Когда мы добрели до моего дома, Жозефина силой усадила меня в большое кресло, а потом укутала тремя пальто: я снова оказался грудным младенцем. Потом ушла на кухню. Мало-помалу в теле вновь появлялось все: порывы и боль, поскрипывание костей, трещинки на коже. Она вернулась и протянула мне обжигающую чашку, пахнущую сливой и лимоном. Я молча выпил. Она тоже. А допив, прищелкнула языком:

– Почему ты снова не женился?

– А ты почему осталась одна?

– О мужчинах я узнала все, когда мне и пятнадцати не было. Ты и понятия не имеешь, что такое быть прислугой! Я сказала себе: больше никогда, и сдержала слово. Но ты-то – другое дело…

– Знаешь, я ведь говорю с ней, каждый день. Тут нет места для другой.

– Делаешь то же самое, что и Прокурор. Признайся!

– Ничего общего.

– Ну да, рассказывай… Мусолишь, мусолишь, а это все равно что быть женатым на ней. Я даже считаю, что ты с годами начинаешь походить на нее. Со старыми парами такое бывает.

– Глупая ты, Фифина…

Мы умолкли на какое-то время, потом она продолжила:

– Я его видела тем вечером, клянусь тебе, собственными глазами, даже если тот расфуфыренный подонок и не захотел мне поверить. Как, кстати, звали эту свинью?

– Мьерк.

– Славное имечко! Он помер, надеюсь?

– В тридцать первом. Ему собственная лошадь размозжила голову копытом.

– Так ему и надо. Некоторым смертям не грех и порадоваться. Но почему он тебе-то не поверил? Ты же был полицейским!

– А он судьей…

Я опять покатился по ступеням времени, чтобы закончить в той же точке. Я так хорошо знал дорогу. Это было все равно что вернуться в знакомые края.

Жозефина пришла ко мне через три дня после обнаружения тела Денной Красавицы . Расследование топталось на месте. Жандармы допрашивали всех подряд. Мациев слушал свою песенку. Мьерк уехал в В… а я пытался понять.

Дверь ей открыла Клеманс, поддерживая свой большущий живот и поминутно смеясь. Она немного знала Жозефину и впустила ее, хотя та была похожа на пугало и слыла колдуньей.

– Твоя жена была такая ласковая… – Жозефина снова протянула мне наполненную чашку. – Ее лицо я не очень хорошо помню, – добавила она, – но помню, что она была ласковая. В ней все было ласковое, глаза, голос…

– Я тоже забываю ее лицо, – признался я. – Часто пытаюсь вспомнить, кажется, вот оно, уже рядом, а потом все пропадает. Ничего не остается. Я тогда даю себе оплеухи, ору на себя…

– С чего бы это, дурень?

– Забыть лицо той, кого любил… Я мерзавец.

Жозефина пожала плечами.

– Мерзавцы, святые… Я таких и не видела никогда. Ничто ведь не бывает совсем черным или совсем белым. В выигрыше только серое. С людьми и их душами то же самое… Ты тоже – серая душа, вполне себе серая, как и все мы…

– Слова все это…

– А слова-то тебе чем помешали?

Я ее тогда усадил, и она рассказала мне свою историю, выпалила одним духом и в довольно точных выражениях. Клеманс удалилась в спальню. Я знал, что она там делает, – спицы, клубки голубой и розовой шерсти, кружева, и так уже неделями. Пока Жозефина говорила, я иногда думал о жене в соседней комнате, о ее пальцах, вязавших на спицах, о ее животе, в котором сильно отдавались толчки ножкой или локотком.

Но вот мало-помалу мокрое тело Денной Красавицы вошло в комнату. Она села рядом со мной, словно пришла послушать, что расскажет Жозефина, чтобы сказать свое «да» или «нет». И тогда я постепенно перестал думать о чем бы то ни было. Только слушал Жозефину. Смотрел на Денную Красавицу , на ее струившееся водой лицо юной покойницы, на ее закрытые глаза, на губы, посиневшие от последнего холода. Казалось, она улыбается и порой кивает, словно говоря: «Да, верно, все так и было, как говорит Шкура ».

Стало быть, накануне обнаружения тела. Она сказала: около шести часов. Время меж волком и собакой, час кинжалов и украденных поцелуев. Жозефина возвращается к себе, тянет свою тележку, черпая тепло из фляжки с водкой, которая у нее всегда с собой, в кармане рабочего халата. Странно, но на улицах, несмотря на холод, полным-полно народу, ковыляющего, как в праздник: все они повыползли – ампутированные, искалеченные, трепанированные, полубезумные – и тащатся от кабака к кабаку, чтобы опустошать стаканы, чтобы наполнить себе сердце.

Вначале, после первых боев, нам было странно видеть, как прибывают эти парни, наши ровесники, с лицами, перекроенными осколками снарядов, и телами, искромсанными шрапнелью. Мы-то оставались в тепле и уюте, спокойно жили своей маленькой жизнью.

Конечно, мы слышали о войне. Читали о ней в газетах и объявлениях о мобилизации. Но, в сущности, мы притворялись, пытались ужиться с ней, как с дурными снами и горькими воспоминаниями. Она не очень-то вписывалась в наш мирок. Это было как в кино.