Филипп Клодель - Серые души

– А что было потом? – спросил я Жозефину.

– Когда потом?

– Ты подошла к ним?

– Что я, дура?.. На Прокурора предпочитаю любоваться издали!

– Так что же тогда?

– Повернула назад.

– И ты ее вот так оставила?

– А что мне, по-твоему, было делать? Свечку им держать, что ли? Или грелку?

– И ты уверена, что это была малышка?

– Ну, девчушки в ярко-желтой накидке с капюшоном толпами по улицам не бегают, да к тому же я уже ее встречала незадолго до того, когда она возвращалась от своей тетки. Это точно она была, можешь мне поверить.

– А что она делала на берегу канала?

– Да то же самое, что и я, черт подери! От солдатни спасалась! Еще двести метров – и она бы вышла на площадь и в шесть часов села бы в почтовую карету… У тебя выпить не найдется? А то у меня от разговоров в глотке пересохло.

Я достал два стакана, бутылку, сыр, колбасу и луковицу. Мы выпили и молча поели, уже ничего не говоря друг другу. Я смотрел на Жозефину, словно пытаясь увидеть сквозь нее картину, которую она нарисовала. Она грызла еду, как мышка, и пила вино большими глотками, нежно и кокетливо прищелкивая языком. Снаружи густо валил снег. Она подошла к окну и вроде бы стала писать на стекле, но едва начертанные буквы тут же оплывали и струились быстрыми потеками, как слезы по отсутствующей щеке. Погода сулила слякоть. Мороз подбирал за собой остатки былой роскоши; все таяло. У завтрашнего дня будет грязная и мокрая физиономия. Лицо жалкой актриски после оргии.

Было уже поздно. Я приготовил одеяла и матрас в углу кухни. Мне удалось убедить Жозефину поехать со мной в В… чтобы все рассказать Мьерку. Мы собрались поехать на заре. Она сразу заснула и пробормотала во сне несколько слов, которые я не разобрал. Время от времени где-то стреляла пушка, но как-то неубедительно, только чтобы напомнить о себе – словно колокол Зла.

Я не осмелился пойти в спальню. Боялся наделать шума и разбудить Клеманс. Уселся в кресло, которое все еще у меня. Порой это кресло наводит меня на мысль о большой ласковой руке, в которой я сворачиваюсь клубком. Немного поворошил в голове все, что мне рассказала Жозефина. Закрыл глаза.

На рассвете мы уехали. Клеманс встала, сварила нам полный кофейник обжигающего кофе и налила горячего вина в литровую бутылку. Стоя на пороге, слегка махнула нам рукой, а мне, одному мне, улыбнулась. Я сделал несколько шагов к ней. Мне так хотелось поцеловать Клеманс, но я не осмелился на это в присутствии Жозефины. Тогда я тоже слегка махнул рукой ей в ответ. И это все.

С тех пор и дня не прошло, чтобы я не пожалел о поцелуе, который не подарил ей.

«Счастливого пути…» – пожелала она мне. Это и были ее последние слова. А теперь это мои маленькие сокровища. Они все еще звучат у меня в ушах, каждый день, совершенно не тронутые временем. Счастливого пути… Я забыл ее лицо, но со мной остался ее голос. Клянусь.

Нам понадобилось четыре часа, чтобы добраться до В… Лошадь увязала в грязи. Рытвины превратились в настоящие колодцы. Местами талый снег полностью заливал дорогу, будто выплескивая на нее целые бочки воды, которая текла дальше, исчезая в канавах. Не говоря о колоннах, направлявшихся к линии фронта – пешим ходом, в повозках и грузовиках. Нам приходилось пропускать их, как можно ближе прижимаясь к обочине. Солдатики смотрели на нас грустными глазами. Никто не шевелился, никто не говорил. Они были похожи на бледных животных в синем, покорно позволявших вести себя на бойню.

Шелудивый , секретарь судьи Мьерка, усадил нас в передней, обтянутой красным шелком, потом оставил одних. Эту комнату я хорошо знал. Мне частенько доводилось размышлять тут о человеческой жизни. Скука, тягостность времени – часа, минуты, секунды… Закрыв глаза, я мог без колебаний и ошибок нарисовать на бумаге местоположение каждого предмета обстановки, каждой вещи, даже количество лепестков на каждом из засохших анемонов, что вздыхали в вазе на каминной полке. Жозефина дремала, сложив руки на коленях. Время от времени клевала носом и резко просыпалась, словно ее ударило током.

Наконец, примерно через час Шелудивый вернулся за нами, почесывая свою щеку. Тонкие чешуйки омертвевшей кожи сыпались на его черную и довольно засаленную на локтях и коленях одежду. Без единого слова он впустил нас в кабинет судьи.

Сначала мы не увидели ничего, но услышали смех. Двух человек. Один голос, густой, как плевок, я хорошо знал. Зато другой был мне совершенно незнаком, хотя вскоре я вполне научился его распознавать. Мы не знали, что делать. В воздухе клубился вонючий дым, отгораживая нас густой завесой от сидевшего за столом толстого судьи и человека, стоявшего рядом. Потом наши глаза мало-помалу привыкли к густому туману, и из него выплыли лица судьи и его собеседника. Это был Мациев. Он продолжал смеяться, и судья вместе с ним, словно мы не существовали, словно нас троих и не было. Полковник затягивался сигарой. Судья держался руками за брюхо. Потом оба позволили своему смеху угаснуть, но не слишком торопясь. Настало молчание, тоже затянувшееся, и только тогда Мьерк перевел на нас свои большие зеленые рыбьи глаза. Военный сделал то же самое, но, не вынимая изо рта сигару, сохранил на губах тонкую улыбку, превратившую нас за две секунды в кого-то вроде земляных червей.

– Ну? В чем дело? – раздраженно бросил судья, разглядывая Жозефину, словно какое-то животное.

Мьерку я не нравился, он мне тоже. Мы часто встречались по работе в силу наших профессий, но помимо этого не обменивались ни словом. Наши разговоры всегда были краткими и холодными, и при этом мы едва смотрели друг на друга. Я представил Жозефину и приступил к краткому изложению ее рассказа. Мьерк оборвал меня на полуслове, обратившись к ней:

– Профессия?

Жозефина поразмыслила две-три секунды, открыв рот, но это было уже слишком долго для нетерпеливого судьи:

– Она слабоумная или глухая? Профессия?

Жозефина прочистила горло, бросила на меня взгляд и наконец произнесла:

– Собирательница…

Мьерк посмотрел на полковника, и они обменялись улыбкой. Потом продолжил:

– И что она собирает?

Это была его манера – обратить того, с кем говорит, в ничто. Он не говорил им ни «ты», ни «вы», а только «он» или «она», словно их тут вообще не было, словно они не существовали, словно ничто не позволяло предположить их присутствия. Я уже упоминал, что он умел пользоваться словами.

Я заметил, что Жозефина покраснела как рак, и в ее глазах вспыхнул огонек – явный знак того, что она готова убить судью. Уверен, будь в ее руке нож или револьвер, Мьерка быстро вынесли бы оттуда ногами вперед. За день в мыслях и на словах многих убивают, даже толком не сознавая этого. И, если подумать хорошенько, все эти умозрительные преступления не так уж многочисленны по сравнению с подлинными убийствами. На самом деле только войны устанавливают равновесие между нашими порочными желаниями и абсолютной реальностью.