Филипп Клодель - Серые души

Так что, когда к нам прибыла первая автоколонна с ранеными – я говорю о настоящих раненых, о тех, у кого плоть превратилась в красноватое месиво, кто лежал в грузовиках на вшивых носилках и тихонько хрипел, жалобно призывая мать или жену, – для нас это стало потрясением. Вдруг все стихло, и мы пошли взглянуть на эти людские тени, которые санитары вытаскивали из машин и запихивали в госпиталь. Мы обступили раненых двумя плотными шеренгами, живыми стенами объятого ужасом почетного караула. Женщины кусали губы и непрерывно плакали, а мы, остальные, трусы в глубине души и стыдившиеся сами себя, как ни гнусно в этом признаться, были довольны и даже испытывали буйную, нездоровую радость. Потому что это они, а не мы лежали, истерзанные, на носилках.

Все это было в сентябре четырнадцатого. Первых раненых мы баловали дальше некуда. Без конца навещали их, приносили вино, пироги, бисквитное печенье, ликеры, прекрасные батистовые рубашки, вельветовые штаны, колбасы.

А потом время сделало свое дело. Время и количество раненых: они прибывали каждый день, и конца-краю этому не было видно. Мы привыкли. Нам стало даже немного противно. Они злились на нас за то, что мы тут сидим в безопасности, а мы на них – за то, что они тычут нам под нос свои повязки, свои отсутствующие ноги, плохо заделанные черепа, кривые рты и пропавшие носы – все то, что мы были рады не видеть.

И тогда стало как бы два города, наш и их. Два города в одном месте, но повернувшиеся друг к другу спиной. У обоих были свои места для прогулок, свои кафе, свои часы. Два мира. Случались даже перебранки и мордобой. И только вдова Бланшар примиряла оба лагеря, раскрывая без счета и разбора свое лоно и тем, и другим, как штатским, так и военным, в любое время дня и ночи. Очередь перед ее домом, достигавшая порой десятиметровой длины, была нейтральной территорией, где люди снова говорили между собой, смотрели друг на друга, братались в ожидании большого забвения, таившегося во чреве вдовы. Она же проводила почти все дни, лежа на большой постели и раздвинув ноги, однако под портретом своего покойного мужа в наряде новобрачного, который улыбался, перечеркнутый черным крепом, в то время как каждые десять минут какой-нибудь торопливый малый занимал место, которое смерть опустошила три года назад, когда на Заводе на башку Бланшару просыпалась тонна угля.

Старые перечницы плевались у нее за спиной, когда она попадалась им на улице. Да и птичьи имена тоже, бывало, вспархивали: «шлюха, потаскуха, дрянь, паскуда, прошмандовка, мочалка краснозадая» и другие. Но Агате – так ее на самом деле звали – начхать на это было с высокой колокольни. Впрочем, после войны многие получили медали, хотя и не тянули лямку, как она. Будем справедливы. Отдать свое тело с его теплом пусть даже за несколько монет – кто на такое способен?

В двадцать третьем Агата Бланшар закрыла в доме ставни, дверь, взяла довольно легкий чемодан и, ни с кем не попрощавшись, уехала в почтовой карете в В… А там села на скорый поезд до Шалона. В Шалоне сделала пересадку на парижский экспресс. Через три дня она уже была в Гавре, где взошла на борт «Бореаля». И через два месяца сошла на берег в Австралии.

В книгах говорится, что в Австралии есть пустыни, кенгуру, дикие собаки, бескрайние плоские равнины, все еще живущие в пещерном веке аборигены и новехонькие, как только что отчеканенные монеты, города. Не знаю, стоит ли в это верить. Книги иногда врут. Зато я знаю, что с 1923 года в Австралии появилась вдова Бланшар. Может, она снова вышла там замуж. Может, даже обзавелась детьми и каким-нибудь делом. Может, все с ней уважительно здороваются, широко улыбаясь. Может, положив между собой и нами океаны, ей удалось совершенно нас забыть, снова стать белой, как чистый лист, без прошлого, без боли, без ничего. Может быть.

Как бы то ни было, в тот вечер не все раненые пошли к ней. Их было полным-полно на улицах, большинство вдребезги пьяные: они задирали прохожих, орали и блевали, держались ватагами. Тогда, чтобы избежать их, Жозефина со своей тележкой выбрала окольный путь – и вместо того чтобы двинуться по улице Прессуар, потом по улице Мезьё, миновать церковь, свернуть за мэрию и дальше в сторону кладбища – прямиком к своей лачуге, она предпочла пойти вдоль малого канала, даже если это немного далековато, даже зная, что с тележкой, к тому же полной, это будет тяжело. Даже если этот крюк удлинит ей дорогу на целый километр.

Холодно. Из-за мороза все трещит. У Жозефины течет из носа, ее фляжка пуста. Небо становится серо-синим, и первая звезда вколачивает в него серебряный гвоздь. Тележка ломает колесами наледь, шкуры в ней одеревенели, как доски. Жозефина поднимает руку, чтобы растереть себе нос с висящей на нем ледышкой. И тут вдруг замечает вдалеке, метрах в шестидесяти – она клянется в этом, никакого сомнения – Денную Красавицу, которая стоит на берегу малого канала и разговаривает с высоким мужчиной, а тот слегка наклоняется, будто чтобы лучше видеть девочку или слышать. И этот мужчина, этот очень прямой мужчина в черном, видимый в свете затухающего зимнего дня, который вот-вот померкнет, – Прокурор. Пьер Анж Дестина собственной персоной. Зуб даю, вот те крест, хоть деревянный, хоть железный, хоть козлиная нога, хоть оленьи рога. Он. С малышкой. Почти в темноте. Вдвоем. Одни. Только он и она.

От этой картины, увиденной в сумерках, Жозефина застыла как вкопанная. Остановилась. Почему? Да потому. Коли всегда все объяснять, мол, что делала, да что думала, да куда шла, то вконец из этого не выпутаешься. В общем, тем воскресеньем семнадцатого в наступавшей морозной темноте Жозефина сделала стойку как легавая собака – что тут странного? – а все потому, что увидела прямо перед собой Прокурора города В… который о чем-то говорил с девочкой-цветочком, положив ей руку на плечо, да, руку на плечо, в этом она тоже клянется. «В шестидесяти метрах, в темноте, рука на плече, и притом что ты была пьяна в стельку! Издеваешься над нами?» – скажут ей, если возьмутся за нее на допросе как следует, твердил я. Но Жозефина не сдавалась. Это был он. Это была она. И уж не от пяти глоточков сивухи привидится ей такое!

Ну и что с того? Что плохого в этом разговоре между Дестина и девочкой-цветочком? Он ее знал. Она его знала. Увидеть их обоих на том же месте, где завтра ее найдут задушенной, – что это доказывает? Ничего. Ничего и все, это как посмотреть.

Из спальни не доносилось никаких звуков. Быть может, Клеманс сморило. И малыш в ее животе тоже заснул. Жозефина закончила свою историю и смотрела на меня. А я смотрел на сцену, о которой она мне только что рассказала. Денная Красавица покинула комнату, молча, в мокрой одежде, прилипшей к ее маленькому заледеневшему телу. Улыбнулась мне, потом исчезла.