Р. Пейтман - Вторая жизнь Эми Арчер

Но первая буква все равно «А». Только не «apple» (яблоко), а «Archer». Эми Арчер.

Имя дочери, произнесенное незнакомым безликим голосом, – как удар! У меня перехватывает дыхание. Снова останавливаю плеер, отбрасываю одеяло, хватаю ртом воздух. Но не забываю прикрыть экран ноутбука, чтобы не светился. Не знаю, кто сделал эту запись и зачем, но там наверняка содержатся ответы на вопросы, которых я так отчаянно доискивалась все эти десять лет. Я не могу этим рисковать.

Снова натягиваю одеяло на голову, смотрю на тень своей дрожащей руки и нажимаю кнопку воспроизведения.

Неудивительно, что ее фамилия начиналась с «А». Первая буква в алфавите, в любом алфавите мира… Она привыкла быть первой. Буква-зазнайка, буква «Смотрите, вот она я!». Она же и лучшая оценка в классе… Не про мою честь, конечно. Они все доставались Эми.

Моим родителям не так повезло: их буква в алфавите всего лишь вторая. Да и неудивительно – если честно, они ведь и правда ничего не знали и ни в чем не разбирались. Они считали, что в жизни никогда ничего не меняется и глупо на это надеяться, поэтому в их жизни ничего и не менялось никогда. Надеяться было безнадежным делом. Будь доволен тем, что имеешь, лопай, что дают, не хнычь и не жалуйся.

Вот и мне не досталось ни фамилии, ни хотя бы имени на «А». Всего лишь «D».

Дана.

Дана.

Я снова выныриваю, чтобы глотнуть воздуха. Тянусь за телефоном, лежащим на туалетном столике. На экране все еще светится фотография Генри, играющей с малышом в яслях. Фотография Даны.

В тяжелой, унылой фигуре пытаюсь разглядеть девочку, которую знала когда-то, но это трудная задача. Возможно, что-то знакомое есть в разрезе глаз и форме носа, но все заплыло жиром и смазано из-за плохого качества фотографии, так что с уверенностью сказать трудно. Она выглядит старше своих лет. Я-то считала, что ей под тридцать, а на самом деле только двадцать, как Эми. Как Эми было бы. Встреть я Дану на улице – прошла бы мимо и не узнала.

Снова ныряю вместе с телефоном под одеяло, отматываю запись немного назад и нажимаю кнопку воспроизведения.

…Всего лишь «D».

Дана.

Маленькие засранцы в школе сразу переделали это имя в «дыню». А потом, на испанском, одна очкастая выдра с брекетами и косичками додумалась переставить слоги, и вместо «Дана» получилось «Нада». Nada. Ничто. Какое имя, такая и жизнь…

У меня не было ни одного – самого дохлого – шанса… с такими-то генами. Папа – почтальон. Он никогда ничего не читал, кроме надписей на конвертах, да и те с трудом.

Смешно и грустно… Он разносил письма по адресам, а на самом деле это они носили его, куда хотели. От писем в его сумке зависело, где он будет и когда, и он не мог вернуться домой, пока все не разнесет.

Если на него рычала собака, когда он просовывал письма сквозь щель в двери, он останавливался и рычал на нее в ответ. Гав, гав… Сонный придурок. А эти красные ленточки, которыми перевязывали почту? Другие почтальоны просто бросали их на пол, а мой отец тащил домой, скатывал в шарики и швырял из окна с десятого этажа. Шарики разлетались, как в пинболе. Я смеялась, а он смотрел так, что казалось, будто он сам хочет улететь куда-нибудь.

Мама работала на полставки в занюханном обувном магазинчике на Уолворт-роуд. Она не очень-то любила эту работу и терпела только ради скидок для персонала. Вообще-то, оно того стоило… Если бы не эта двадцатипроцентная скидка, я бы ходила в школу в одних носках и у одноклассников был бы лишний повод для насмешек.

– Будь поаккуратнее, – говорила мама. – Туфли береги. Деньги с неба не падают.

Сбитые места я закрашивала черным карандашом.

Обувной магазин был рядом с «Ист-стрит маркет», сразу за углом, так что было очень удобно покупать продукты по сниженным ценам в конце дня. Капусту мы никогда не покупали – мама говорила, что запаха потных ног с нее и на работе хватает. Зато она всегда брала клубнику. Посыпала сахаром, и мы ели ее, как римляне виноград. А родительница сидела за столом с глупым выражением лица – жадным, капризным, расплывшимся в улыбке. Потом делала гримасу, когда откусывала стебелек и сплевывала. Я не могла понять, почему не отрезать стебелек сразу, пока мама сама не сказала.

– Так я ела клубнику в самый первый раз. Мы ее таскали у одного парня из ящика на окне. Так прямо сразу в рот и пихали. А один раз он меня поймал. Перепугал до смерти.

На самом деле ей просто нравилось плеваться…

Папина мама была, говорят, совсем другая, но она сыграла в ящик, когда я еще даже не родилась. Наверное, просто не хотела меня видеть. Рассказывали, что она стояла на стуле, вешала на кухне выстиранные занавески, и тут бац – ни с того ни с сего – кровоизлияние в мозг. Соседи снизу слышали грохот, когда она упала, но подумали: просто мебель двигает. Дедушка нашел ее, когда пришел с работы.

– Вся запуталась в этих занавесках дурацких, – говорил он. – Холодная, как ледышка. Для меня это было как день свадьбы, только лучше.

Они поженились только потому, что она от него залетела. Ребенка потеряла через месяц после свадьбы, но деваться было уже некуда, так и жили по привычке, как все в моей семье, как я сама…

Дедушка не вылезал из паба – он там был капитан команды по дартсу – и из букмекерской конторы – там его всегда были рады видеть… Клиент номер один как-никак. Бабушка отсиживалась в «Стритхэме», где всегда был «Бейбишам» [11]и всякие пижоны.

Дедушка считал, что ему не надо было жениться… Не на бабушке, а вообще. Говорил, что недаром потерял половину безымянного пальца, когда служил в армии. Один обрубок остался. Вот он и придумал, что это был знак: никогда не женись, оттого-то и получилась у него не настоящая семья, а вроде половинка.

Инвалид – так он про себя говорил. И по-моему, имел в виду не палец, а женитьбу. Деньги зарабатывать ему это не мешало – он был кондуктором в автобусе на третьем маршруте – и выбивать в дартс сто восемьдесят очков тоже.

Мой отец говорил: «Чудо, что у них вообще появились дети». По его словам, они вдвоем-то в одной комнате не оставались так долго, чтобы успеть детей наделать. Да еще и скандалить когда-то умудрялись.

– Слава богу, что он послал мне тебя и твоего брата, – говорил дедушка отцу. – Если бы не вы, в жизни бы нам не выбить в муниципальном совете трехкомнатную квартиру.

Мой дядя смылся из дома при первой же возможности. Ушел в армию. Мама с папой поженились через год после этого. У них не было денег… Сроду не было, где им было наскрести на собственное жилье… Да они об этом и не думали. Муниципальная квартира – это максимум, на что они могли надеяться, все, о чем мечтали. Но, как всегда, даже эта мечта накрылась медным тазом: желающих было много, а квартир мало. Папа говорил, что это все из-за узкоглазых, а мама – что все из-за паков. Мы все говорили – все из-за того, что жизнь такая.