Андрей Бинев - Завтрак палача

© Бинев А., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

Одно из главных отличий правды от лжи состоит в том, что правду не поколеблют никакие последствия, даже самые жестокие. Она в этом смысле похожа на льва. А ложь всегда в беспокойных мыслях о последствиях, потому-то она гибкая и изворотливая, как змея. Так что же ближе сердцу — жестокость или гибкость? Оттого лжи в мире больше, чем правды, как популяция змей неизмеримо многочисленней, чем популяция львов.

Спросили волка и льва: «Кто учил вас рвать зубами овцу?» «Голод», — ответили звери. И съели вопрошающего.

Я наблюдал, как полный господин с печалью смотрит в синеющую даль моря, словно размышляя о том, сколь долго оно будет радовать его стареющее сердце и юные голубые глаза, необычайно точно отражающие аквамарин воды и неба.

Я давно уже привык, что мои клиенты задумчивы и печальны, и в этом (быть может, лишь в этом) они честны перед Богом. Кто знает… Возможно, лишь я один так о них думаю, потому что притерпелся к их быту, страстям, вкусам, привязанностям и прочим слабостям человеческой натуры.

— Синьор Контино [1] Contino (ит.) — юный граф. , не желаете еще что-нибудь? — спросил я у полного господина, вежливо склонившись у него за спиной.

Синьор Контино медленно поднял к небу свои аквамариновые глаза и произнес отстраненно, словно обращался к небу, а не ко мне:

— Знаешь ли ты одну забавную историю?

И небо, и я почтительно молчали.

Синьор Контино пожевал полными губами и тем же спокойным, даже чуть отрешенным голосом доверил нам с небом нечто важное, навеянное, видимо, лазоревой далью моря…

— Один итальянец подозвал к себе чернокожего официанта и спросил, знает ли тот, почему он весь черный, как ночь, а ладони у него белые. Тот удивленно пожал плечами. «А вот потому, — сказал итальянец, — что, когда я тебя красил в черный цвет, ты упирался в стену ладонями». Чернокожий промолчал. «А знаешь ли ты, почему у тебя белые пятки, в то время как все, кроме ладоней, черней ночи?» — не унимался мой веселый соотечественник. «Не отвечай! — строго велел итальянец. — Я отвечу за тебя. Это потому, что, когда я тебя красил и ты упирался ладонями в стену, я позволил тебе стоять ногами на земле». Чернокожий официант покачал головой и наконец задумчиво изрек: «Знает ли господин, почему он весь белый, а сфинктер у него темный?» Мой соотечественник не успел возмутиться, как чернокожий закончил свою мысль: «А все потому, белый итальянский господин, что после того, как вы меня покрасили, я стал вас иметь, но у меня к тому времени еще не просох член от вашей краски».

Синьор Контино энергично повернул голову в мою сторону, качнув шезлонг, и затрясся всем своим тучным телом. По его огромному белому животу прошли мощные тектонические волны. Я некстати подумал, что, наверное, именно так и выглядит настоящее землетрясение, а живот синьора Контино вполне мог служить школьным глобусом для визуального объяснения того, как происходят в природе столь разрушительные явления.

Я вежливо улыбнулся. Синьор Контино издал хлюпающие звуки и вновь отвернулся к бесконечному небу и бездонному морю. Он неосторожно махнул полной рукой и задел полупустой кубок с его привычным коктейлем: одна треть русской водки, одна треть «Джонни Уокер», одна треть сухого мартини и яичный желток. Безо льда. Синьор Контино называл эту убийственную бурду, на рецепте которой настаивал с самого начала, La strada della vita [2] Дорога жизни (ит.) . На мой же взгляд, это вело, скорее, от жизни, нежели к ней. Впрочем, в жизни все весьма абсурдно — что ни делай, все ведет в обратную от нее сторону. Так что, может быть, он и прав.

Почему он рассказал мне этот анекдотец? Потому что я официант, потому что я мулат? Думаю, нет. Это его наивный пасс в обратную сторону от расизма по тому же принципу реверсного движения, что и в жизни. Или наоборот? Кто ж его поймет, этого синьора…

Я придержал кубок и успокоил его возмущенную пляску на гладкой поверхности круглого белого столика. Меньше минуты назад, вероятно, так же стоило угомонить и сотрясающийся живот итальянца.

— Иди, марокканец! — одними губами произнес синьор Контино. — Мне надо подумать. — Он вновь уставился в синюшную даль, отражая ее лучший спектр в своих юных глазах.

Я не марокканец. Но это не важно. Здесь многое не имеет значения. Все или почти все сводится к единому знаменателю, как всех объединяет английский: у кого-то хуже, у кого-то лучше, а в конечном счете это тоже не важно.

Я неслышно отошел от итальянца и бросил быстрый, внимательный взгляд на немца — худого седого старца, слепленного господом словно в укор сдобному итальянцу. Глаза герра Штрауса карие, щеки впалые, шея худая, морщинистая и длинная, будто уворованная у страуса, живот подведен под выпирающие ребра, коленки ног торчат кверху бильярдными шарами, а длинные пальцы худых рук постоянно шевелятся, как ленивые червяки.

Немец все же поймал мой быстрый взгляд и недовольно поджал сухие бледные губы. Я прозрачно улыбнулся и приветливо кивнул.

Герр Штраус медленно поднял кверху костлявую, как у египетской мумии, длань и щелкнул в воздухе своими ленивыми тощими «червяками». Он недолюбливал меня, как, впрочем, и все остальное человечество. Пожалуй, герр Штраус — самый древний член нашего клуба. Он появился здесь за пару лет до меня.

Этот щелчок означал, что ему следует немедленно подать бокал белого сухого чилийского вина и стакан ледяной воды. Его костлявые ноги нетерпеливо шевельнулись на шезлонге. Но он вовсе не собирался вставать и бежать за вином. Скорее, хотел бы двинуть мне шаровидным своим коленом под задницу для ускорения. Я даже почти почувствовал, как крупный белый бильярдный шар (такой же, как в русском бильярде) попал мне в задницу, словно в лузу.

В холле номер четыре стояли три русских бильярдных стола — огромных, как вертолетные площадки. Администрация держала их для русских. Сейчас их в парк-отеле проживало двое. Они не любили друг друга, и в бильярд каждый из них играл сам с собой: просто с озлоблением катали шары, выкрикивая странные слова. Один стол всегда простаивал.

Одного русского называли Товарищ Шея, или Genosse Hals, что по-немецки это же и означало, но, говорят, на самом деле его когда-то звали товарищем Шеиным. Как ни странно, этот серенький невысокий человечек симпатизировал лишь одному герру Штраусу, а тот, судя по скупым ужимкам рептилии, отвечал взаимностью. Они словно происходили из одного племени, но общественные катаклизмы развели их семьи по разные стороны, и родство ютилось теперь лишь в холодной крови.