Орхан Памук - Имя мне – Красный

– Нарисуй мне Смерть, – сказал старик.

– Я никогда не видел изображений Смерти и потому нарисовать ее не смогу, – ответил чудо-художник, который потом меня все-таки нарисует.

– Можно рисовать и не зная, как изображаемый предмет выглядит на других рисунках, – упрямился худой старик.

– Может быть, и не обязательно, – ответил художник, который меня нарисует, – но рисунок не получится безупречным, как у старых мастеров, если не повторен тысячи раз. Каким бы большим мастером ни был художник, новый для себя предмет он рисует как ученик, а это мне отнюдь не пристало. Я не могу предать свое мастерство ради того, чтобы изобразить Смерть: это стало бы чем-то вроде смерти для меня самого.

– Что ж, может быть, это поможет тебе лучше понять, как изобразить то, что я прошу.

– Мастер не тот, кто рисует пережитое, а тот, кто рисует незнаемое.

– Значит, мастерство нужно познакомить со Смертью.

И завязалась между ними беседа, приличествующая двум художникам, которые с почтением относятся к старым мастерам и их искусству, беседа, полная двойных значений, иносказаний, намеков и игры слов. Поскольку речь шла обо мне, я внимательно слушала – но не сомневаюсь, что подробный пересказ этой беседы быстро наскучил бы замечательным художникам, собравшимся в нашей кофейне. Однако в какой-то момент разговор зашел вот о чем:

– Что есть мерило мастерства? Какое умение выше: рисовать любой предмет так же безупречно, как старые мастера, или изображать то, что никто не может увидеть? – спросил умный художник с чудесной рукой и прекрасными глазами. Он знал ответ, но был осторожен.

– Венецианцы считают, что велик тот художник, который раскрывает новые предметы и находит новые приемы, – ответил упрямый старик.

– Венецианцы умирают как венецианцы.

– Умирают все одинаково.

– Легенды и рисунки восславляют не одинаковых, а единственных в своем роде людей. Мастерство заключается в том, чтобы, рисуя не похожих друг на друга героев легенд, сделать их похожими на нас.

Речь пошла о том, как умирают венецианцы и мусульмане, об Азраиле и других ангелах Аллаха и о том, что их ни в коем случае нельзя путать с теми ангелами, которых рисуют гяуры. Молодой художник, которому вскоре предстояло меня нарисовать и который сейчас сидит в нашей уютной кофейне, глядя на меня своими очаровательными глазами, устал от высокопарных речей. Ему не терпелось взяться за дело и нарисовать меня, но он не знал, как я выгляжу.

Коварный старик сразу это почувствовал и впился в молодого художника глазами, в которых плясало пламя впустую рассеивающей мрак свечи.

– Венецианцы рисуют Смерть похожей на человека – у них это ангел вроде нашего Азраила, только в человеческом образе. Такой же человеческий образ принял Джебраил, когда открывал Пророку Священный Коран. Понимаешь?

Я смекнула, что молодому мастеру, которого Аллах наделил огромным даром, не терпится меня нарисовать, ибо дьявольски хитрый старик сумел внушить ему опасную мысль: на самом деле каждый хочет нарисовать не то, что озарено ярким светом и всем известно, а то, что таится в сумраке и никому не ведомо.

– Я ведь совсем не знаю, что такое смерть, – сказал художник.

– Все мы знаем, что такое смерть, – возразил старик.

– Мы боимся ее, но не знаем.

– Вот и нарисуй свой страх.

Тут мне стало понятно, что меня вот-вот нарисуют. Я догадалась об этом, увидев, как сосредоточился художник, как напряглись мышцы его руки. Пальцы его уже искали перо. Однако, будучи большим мастером, он сдерживал себя, понимая, что чем дольше продлится это напряжение, тем глубже станет его любовь к рисунку.

Хитрый старик тоже это все понял и, желая разбудить в художнике вдохновение, стал зачитывать вслух отрывки о смерти из лежащих перед ним «Книги о душе» и «Книги о Судном дне», а также из сочинений Газали и ас-Суюти [74].

Итак, чудо-мастер рисовал мой образ, на который, поеживаясь от страха, вы сейчас смотрите, а старик читал ему о том, что, когда явится ангел смерти, у него будут тысячи крыл, простирающихся от неба до земли и от самого края востока до самого края запада; всех правоверных эти крыла укроют мягко и нежно, а для грешников и восставших против Аллаха они будут словно бы полны раскаленных гвоздей. Рассудив, что большинство из вас, художников, отправится в ад, мастер снабдил меня изрядным количеством гвоздей. Затем мастер услышал, что ангел, которого Аллах посылает, чтобы забрать душу, держит в руке книгу, в коей вы все записаны: некоторые имена обведены черным, но время смерти ведомо только Аллаху. Когда же оно приходит, с дерева, что растет на седьмом небе, срывается листок, и тот, кто поймает его и прочтет, что на нем написано, будет знать, кому пришел черед умереть. Мастер изобразил меня страшной, но задумчивой, ибо таковым подобает быть существу, знающему толк в книгах и записях. Безумный старик прочитал, что, когда ангел смерти в облике человека протягивает руку к тому, чей срок вышел, и забирает его душу, все вокруг внезапно озаряется светом, похожим на солнечный, – и умный художник нарисовал меня в ореоле света, ибо знал, что людям, собравшимся вокруг покойника, этот свет не будет виден. И наконец, дело дошло до отрывка из «Книги о душе», где приводятся свидетельства старых кладбищенских воров, которые уверяют, что находили трупы, утыканные гвоздями, и черепа, заполненные свинцом, а разрывая свежие могилы, видели порой не тело умершего, а языки пламени. Услышав это от неугомонного старика, чудо-художник пририсовал мне все, что только способно напугать человека.

Однако затем им завладело сожаление. Не о том, что он сделал рисунок таким страшным, а о том, что вообще его сделал. Так что я чувствую себя человеком, о котором собственный отец вспоминает со стыдом и досадой. Почему же чудо-художник пожалел, что нарисовал меня?

Прежде всего, потому, что рисунку недостает мастерства. Как видите, он лишен совершенства – венецианского ли, гератского ли. Получилась серединка на половинку, что никак не приличествует такой важной сущности, как Смерть. Я и сама этого стыжусь.

И потом, художник, поддавшийся дьявольским нашептываниям старика, внезапно сообразил, что, используя приемы европейцев, проявляет своего рода неуважение к старым мастерам и даже – мог ли он когда-нибудь о таком подумать? – унижает их. Мысли об этом не дают художнику покоя.

Наконец, со Смертью не шутят. Это неплохо бы уяснить и тем остолопам, которые, привыкнув к моему виду, уже начали скалить зубы.

Нарисовавший меня художник лишился сна; по ночам, охваченный раскаянием, он бродит по улицам и, подобно некоторым китайским мастерам, воображает, будто превратился в то, что нарисовал.