Орхан Памук - Имя мне – Красный

Рано утром я принялась собирать свой узел: вниз поместила фиолетовую и красную ткань на одеяла (из Биледжика [75], самая лучшая), которую заказали мои покупательницы из кварталов Кызылминаре и Каракеди. Взяла голубой китайский шелк, что недавно привез корабль из Португалии, а зеленый оставила. Снег все не тает, зима никак не кончается, поэтому я не забыла про шерстяные вещи: носки, пояса и разноцветные жилеты, – набрала их побольше и красиво разложила в середине узла, чтобы, когда я его разверну, у самой равнодушной и скаредной хозяйки затрепетало сердце. Для тех женщин, что товарам предпочитают сплетни, я прихватила легкие, но дорогие шелковые платки, кошельки и расшитые банные рукавицы. Подняла узел – ух какой тяжелый, надорвусь! Положила его на пол, развязала и стала думать, что выложить. Тут в дверь постучали, Несим открыл и позвал меня.

На пороге стояла запыхавшаяся Хайрийе, в руках – письмо.

– От Шекюре-ханым, – прошептала она так взволнованно, будто сама влюблена и замуж хочет.

Я с невозмутимым видом взяла письмо и наказала глупой девчонке идти домой, никому не попадаясь на глаза. Несим вопросительно взглянул на меня. Я взяла другой узел, поддельный: огромный, но легкий, я с ним хожу, когда разношу письма.

– Дочь достопочтенного Эниште, Шекюре, сгорает от любви. Совсем голову потеряла, бедняжка, – объяснила я, выходя на улицу, и усмехнулась – но сразу ощутила стыд. На самом деле мне хотелось не смеяться над сердечными злоключениями Шекюре, а лить слезы над ее печальной жизнью. Какая же она красивая, бедная моя черноглазка!

Я быстро прошла через наш еврейский квартал. На утреннем холоде он выглядел совсем безлюдным и жалким, сплошные развалюхи. Долго ли, коротко ли, дошла до улицы, где живет Хасан, и увидела слепого нищего, который, расположившись на углу, клянчил деньги у прохожих.

– Самый лучший товар! – заорала я изо всех сил.

– Старая жирная карга! – прогнусавил нищий. – Тебе и кричать не надо, я тебя по шагам узнал.

– Грязный слепой! – не осталась я в долгу. – Паршивый татарин! Слепнут те, кого оставил своим попечением Аллах. Пусть Он тебя еще и не так покарает!

Раньше я на оскорбления так не злилась.

Дверь открыл отец Хасана, вежливый, доброжелательный абхаз.

– Что принесли нам нынче? – спросил он.

– Твой лентяй-сын еще спит?

– Ничего подобного. Тебя с вестями поджидает.

В этом доме всегда темно, как в могиле. Шекюре никогда не спрашивает, как здесь идут дела, но я все время рассказываю ей об этом доме, чтобы у нее и мысли не возникло сюда вернуться. Сложно даже представить, что Шекюре когда-то была здесь хозяйкой, что здесь жили ее шалуны-сыновья. В доме пахнет сном и смертью. Из прихожей я прошла в комнату, где было еще темнее.

Ни зги не видать. Только я достала письмо, как из темноты появился Хасан и выхватил его. Я, как всегда, ничего говорить не стала – пусть спокойно читает, утоляет лютое любопытство. Но он сразу же поднял голову и спросил:

– Больше ничего нет? – как будто сам не знал. – Письмо совсем коротенькое.

И Хасан прочитал вслух:

Кара-эфенди, ты приходишь в наш дом и сидишь целый день – но, насколько мне известно, еще ни единой строчки не написал для книги моего отца. Если не закончишь книгу, все твои надежды напрасны.

Держа письмо в руке, он смотрел мне в глаза таким грозным взглядом, точно это я во всем виновата. Не люблю, когда в этом доме становится так тихо.

– О том, что она замужем и ждет мужа с войны, уже ни слова. Почему?

– А мне откуда знать? Эти письма не я пишу.

– Иногда я даже в этом сомневаюсь, – буркнул Хасан и вернул мне письмо, присовокупив к нему пятнадцать акче.

– Некоторые мужчины, разбогатев, становятся скаредными. Ты не из таких.

Есть в этом человеке что-то дьявольское, и в уме ему не откажешь. Неудивительно, что Шекюре, несмотря ни на что, продолжает принимать и читать его письма.

– Что это за книга, о которой она пишет?

– Разве ты не знаешь? Говорят, деньги на нее дает сам султан.

– Художники, работающие над этой книгой, убивают друг друга. Не то из-за денег, не то потому, что рисунки, которые они делают, возводят хулу на нашу веру. Говорят, кто увидит такой рисунок, ослепнет.

Эти слова он произнес с усмешкой, показывая, что принимать их за правду не нужно, но, даже если я и посчитаю их истиной, ему все равно. Подобно многим мужчинам, нуждающимся в моей помощи, чтобы передавать письма, Хасан норовил унизить меня, когда страдала его собственная гордость. Я же в таких случаях делаю вид, что расстроилась, – пусть порадуется. А вот девушки, когда уязвят их гордость, бросаются мне в объятия и рыдают.

– Ты женщина умная, – проговорил Хасан, чтобы меня утешить (он-то думал, что мне и в самом деле обидно). – Отнеси побыстрее. Любопытно, что ответит этот болван.

Мне вдруг захотелось сказать, что не так уж Кара и глуп. В подобных случаях бывает полезно раздразнить ревность мужчины – от этого свахе Эстер перепадает больше денежек. Но сейчас я побоялась, что он очень уж сильно может разгневаться.

– Там в конце улицы сидит нищий татарин, – сообщила я, выходя. – Такой бесстыжий!

Чтобы опять не поцапаться со слепым, я направилась в другую сторону и прошла через куриный базар. И почему это мусульмане не едят куриных голов и ног? Странные люди! Моя бабушка, земля ей пухом, рассказывала, что, перебравшись сюда из Португалии, они поначалу чуть ли не каждый день ели вареные куриные ножки – такие те были дешевые.

В квартале Кемераралыгы я увидела женщину на коне в окружении рабов. Женщина, то ли жена паши, то ли дочь богача, по-мужски прямо сидела на коне и выглядела гордо-прегордо. Я вздохнула. Если бы отец Шекюре не был витающим в облаках книжником, если бы ее муж вернулся с персидской войны с добычей, она жила бы не хуже этой гордячки. Шекюре достойна этого, как ни одна другая женщина.

Когда я ступила на улицу, где живет Кара, мое сердце забилось чаще. Хочется ли мне, чтобы Шекюре вышла за него? Я ухитряюсь носить ей письма от Хасана, не позволяя с ним сблизиться, а что делать с Кара? У него все в полном порядке, если не считать любви к Шекюре.

– Самый лучший това-а-ар!

Ни на что я не променяю это удовольствие – вручать письма влюбленным, потерявшим разум от одиночества. Даже если они не сомневаются, что получат плохое известие, перед чтением письма каждого охватывает трепет надежды.

Упования Кара более чем оправданны, ведь Шекюре в своем письме ничего не сказала про возможное возвращение мужа, а слова «надежды напрасны» предварила условием. Одна радость была наблюдать, как он читает. В такое волнение пришел, что даже испугался своего счастья. Когда Кара ушел к себе, чтобы написать ответ, я, как полагается сообразительной торговке, развязала свой поддельный узел, вытащила из него черный кошелек и показала любопытной хозяйке дома.