Орхан Памук - Имя мне – Красный

– Он не наверху, – остановила я ее, – а здесь, в задней комнате.

Хайрийе подозрительно взглянула мне в лицо, однако, поняв, что я идти вместе с ней не собираюсь, все-таки не смогла преодолеть любопытства и желания испытать страх, взяла лампу и ушла. Со своего места я видела в дверной проем, как она пересекла дворик, с почтительным и скорбным видом тихонько толкнула дверь и заглянула в разгромленную мастерскую. Тела отца она сначала не заметила, поэтому подняла лампу повыше, чтобы осветить всю комнату, довольно большую, целиком.

Потом Хайрийе вскрикнула, разглядев тело совсем рядом, – я ведь оставила его у самого порога. Она смотрела на труп моего отца, словно окаменев, и ее тень на камнях дворика и на двери конюшни не шевелилась. Пока она так стояла, я пыталась представить себе, что она видит. Вернувшись, она уже не плакала. Было ясно, что она достаточно пришла в себя, для того чтобы понять и запомнить, что я ей скажу. Это меня обрадовало.

– Послушай, Хайрийе, – начала я, крутя в руках рыбный нож, который взяла, сама того не заметив. – Наверху тоже все перевернуто, разбито и разорвано в клочья, словно там куражился злой дух. Отца убили там, голову ему там проломили. Я спустила тело вниз, чтобы дети не увидели и ты не перепугалась. Я ушла из дома вскоре после вас. Отец был здесь один.

– Я этого не знала, – дерзко заявила Хайрийе. – Куда ты ходила?

Я помолчала, желая, чтобы она как следует прочувствовала мое молчание.

– Я была с Кара. Мы встречались с ним в доме повешенного еврея. Но ты этого никому не скажешь. И о том, что отца убили, тоже пока молчи.

– Кто его убил?

Она что, в самом деле такая дурочка или хочет на меня надавить?

– Если бы знала, не стала бы скрывать его смерть. Я не знаю. А ты?

– Мне-то откуда знать? Что нам теперь делать?

– Тебе – ничего. Будешь вести себя так, будто ничего не случилось.

Мне хотелось накричать на нее, но я заставила себя замолчать. Наступила тишина. Наконец я сказала:

– Рыбу пока оставь. Собери детям поесть.

Тут Хайрийе начала причитать и плакать, я стала ее утешать, и мы крепко прижались друг к другу. В эту минуту мне было жалко не только себя и детей, но и ее тоже. И в то же время меня грызло сомнение… Вы знаете, где я была, когда убивали моего отца, знаете, зачем я отослала из дома Хайрийе и детей. Вам понятно, что произошло страшное совпадение. А вот понятно ли это Хайрийе? Понимает она, что я ей говорю? Понять-то, может, и поймет, а сомнения все равно останутся. Я обняла ее еще крепче, но мне тут же подумалось, что в ее рабскую голову может прийти мысль о том, что я делаю это нарочно, чтобы усыпить подозрения, и почувствовала себя так, словно и в самом деле ее обманываю. Пока моего отца убивали, я встречалась с Кара, ласкалась с ним. Если бы одной только Хайрийе казалось это подозрительным, я бы не чувствовала себя такой виноватой – но я знаю, что вы думаете так же, как она. И даже, признайтесь, полагаете, что я что-то от вас скрыла. О Всевышний, за что, за что мне все эти несчастья? Я заплакала вместе с Хайрийе.

Дети поужинали наверху, а я только делала вид, что ем. Время от времени я говорила, что пойду проведать дедушку, выходила в коридор и плакала. После ужина я уложила мальчишек спать, но они были слишком встревожены, пришлось лечь с ними. Они прижались ко мне, но уснуть не могли долго, всё прислушивались, не идет ли джинн, и беспокойно ворочались. Чтобы успокоить их, я пообещала рассказать им сказку про любовь. Вы же знаете, в темноте слова приходят сами.

– Мама, ты ни за кого не выйдешь замуж, правда? – спросил Шевкет.

– Слушай, – начала я. – Жил-был один падишах, а у него был сын. И вот этот сын влюбился в прекрасную девушку, которая жила от него далеко-предалеко. Как такое могло случиться? А вот как: он увидел ее на рисунке…

Как это со мной бывает в дни несчастья и тоски, я сочиняла сказку на ходу. Рассказывала, думая о том, что происходит в моем сердце, расцвечивая историю своими собственными воспоминаниями и горестями, и оттого сказка становилась похожей на грустную иллюстрацию к моей собственной жизни.

Когда и Орхан, и Шевкет уснули, я встала с жаркой постели и пошла вместе с Хайрийе прибираться в комнатах, которые разгромил одержимый шайтаном убийца. Мы наводили порядок в выпотрошенных сундуках, укладывали на место ткани, книги и краски, собирали осколки чашек, глиняных кувшинов и чернильниц, обломки книжной подставки, обрывки бумаг; перебирая разорванные страницы, мы иногда опускали руки и заходились плачем. Нас словно бы больше всего ужасала не смерть отца, а то, что в комнатах все разломано и разбито, то, что кто-то смог так жестоко вторгнуться в наш маленький уютный мирок. Я знаю, что многие находят утешение в том, чтобы сохранять все вещи умершего человека в том же порядке, в котором они пребывали при его жизни; видя, что все выглядит по-старому, они порой забывают, что Азраил давным-давно забрал того, кто был им так дорог. Мы были лишены этого утешения, и более того – хаос, воцарившийся в доме, который отец так любовно обустраивал, в котором каждая дверь, каждый уголок был раскрашен и расписан по его задумкам, напоминал нам о жестокости обреченного аду убийцы. Нам было страшно.

Я сказала, что нам нужно совершить омовение. Мы спустились вниз, набрали из колодца чистой воды, омылись, а потом я взяла Коран – гератской работы, столь ценимый отцом – и стала читать суру «Али Имран», про которую отец говорил, что очень ее любит, ибо в ней идет речь и о смерти, и о надежде. Едва я начала, как нам обеим послышался скрип калитки, но затем все смолкло. Мы пробрались на двор, проверили засов, потом вдвоем придвинули к калитке горшок для базилика, который по весне отец каждое утро поливал собственноручно поднятой из колодца водой. Вернувшись в дом, мы на мгновение приняли свои собственные слившиеся тени за чью-то чужую и снова перепугались. Потом, главным образом для того, чтобы у меня уже не осталось другого выхода, кроме как утверждать, что отец умер своей смертью, мы смыли с его головы кровь, и, пока мы молча переодевали тело в чистую одежду – только один раз Хайрийе шепотом попросила приподнять отцу руку, – нами владел безотчетный ужас, похожий на беззвучную молитву.

Когда мы сняли с отца верхнюю одежду и белье, нас поразило, какой у кожи живой оттенок: в темной комнате при свете лампы она казалась лишь чуть бледнее, чем обычно. Мы обе продолжали дрожать от страха и потому не испытывали никакого стеснения, глядя на обнаженное тело отца, покрытое ранами и старческими пятнами. Когда Хайрийе ушла наверх, чтобы принести чистое белье и зеленую шелковую рубашку, я не удержалась и посмотрела туда, куда смотреть не следовало. Мне сразу стало очень стыдно. Когда мы одели отца в чистое и тщательно вытерли все следы крови с шеи, лица и волос, я припала к нему, обняла, приникла лицом к его голове и долго-долго плакала, вдыхая его запах.