Орхан Памук - Имя мне – Красный

На пороге я столкнулся с хозяйкой, которой непременно нужно было узнать, куда это я ходил в такую рань. Придумав на ходу какую-то отговорку, я вошел в свою комнату, достал из-под тюфяка пояс, в котором хранил деньги, вытащил из него двадцать два венецианских золотых и дрожащей рукой положил их в кошель. Снова выйдя на улицу, я понял, что весь оставшийся день перед моим мысленным взором будут стоять черные глаза Шекюре, печальные и влажные от слез.

Первым делом я разменял пять венецианских львов в лавке улыбчивого менялы-еврея, а затем, одолеваемый размышлениями, опять пошел в тот квартал, на одной из улиц которого стоял дом, где ждали меня Шекюре с детьми и мертвый Эниште. Кстати, я до сих пор не говорил вам, как зовется этот квартал, потому что мне не нравится его название – Якутлар [85]. Высокая чинара, мимо которой я поспешно прошагал, посмотрела на меня с осуждением: в день, когда умер мой Эниште, я чуть не прыгал от радости, предвкушая предстоящую свадьбу. Но источник, освободившийся от ледяного плена, прожурчал: не обращай внимания! Делай, что должен, не упусти своего счастья! А черная кошка, сидевшая на углу и вылизывавшая шерстку, предупредила: имей в виду, она подозревает в убийстве отца всех, тебя тоже.

Кошка перестала вылизываться и уставилась на меня своими волшебными глазами. Вы же знаете, какие нахальные создания эти стамбульские кошки, а все потому, что местные жители их избаловали.

Имама-эфенди я нашел не у него дома, а во дворе мечети. Выглядел он сонным, потому что глаза у него постоянно были полузакрыты. Я попросил его растолковать мне часто встречающийся правовой вопрос: в каких случаях свидетель может во время разбора дела молчать, а в каких обязан говорить, и выслушал ответ (данный с весьма самодовольным видом) так, словно имам-эфенди открывает мне нечто прежде неведомое, – даже брови поднял от удивления. Если при разборе дела присутствуют другие свидетели, то можно молчать, но если свидетель один, то он, по воле Аллаха, должен говорить.

– А у меня, видите ли, вот какое затруднение, – приступил я к тому, для чего пришел, и поведал, что дело-то всем известное, да только никого не допросишься выступить свидетелем, знай твердят себе: возьми, мол, кого-нибудь другого, свидетель-то нужен всего один; из-за этой всеобщей лени люди, которым я помогаю, не могут добиться скорейшего рассмотрения своего дела, которое между тем не терпит отлагательства.

– Гм, – сказал имам-эфенди, – ты кошель-то свой приоткрой слегка.

Я показал ему деньги. Просторный двор мечети, лицо имама, все вокруг на миг озарилось золотым блеском. Имам спросил, что у меня за дело.

Я рассказал, кто я такой, и поведал, что Эниште-эфенди тяжело болен.

– Он хочет перед смертью позаботиться о дочери – о том, чтобы ее по закону признали вдовой и назначили ей содержание.

Мне даже не потребовалось говорить про помощника ускюдарского кадия – имам-эфенди сразу все понял и сказал, что весь квартал сочувствует горю несчастной Шекюре-ханым – давно уже пора было заняться этим делом. Он вызвался стать моим свидетелем, а когда я сообщил, что второго свидетеля, который будет молчать, мы поищем на месте, в Ускюдаре, он предложил вместо этого привести своего брата – ведь это же будет благое дело, если один золотой я дам брату, который, между прочим, тоже живет в этом квартале и хорошо знает, в каком прискорбном положении пребывают Шекюре и ее несчастные, милые сиротки. Самому имаму-эфенди я пообещал два золотых, и мы сразу договорились, что за второго свидетеля будет скидка. Имам-эфенди пошел звать брата.

Все, что случилось затем в этот день, чем-то походило на суматошные представления, которые разыгрывают меддахи в кофейнях Халеба, одновременно рассказывая историю и представляя в лицах ее участников. Если такую историю превратить в месневи и записать ее красивыми буквами на страницах книги, никто эту книгу не примет всерьез, а художники откажутся делать к ней иллюстрации – слишком много в ней приключений и плутовских проделок. А я вот мысленно проиллюстрировал события того дня. Получилось четыре сцены.

Сцена первая. Художник должен изобразить нас в красной четырехвесельной лодке посреди Босфора, на пути из Ункапаны в Ускюдар. Имам и его тщедушный брат, довольные неожиданной прогулкой, болтают с усатыми мускулистыми гребцами, а я, бедный, сижу на носу лодки, предаюсь бесконечным мечтам о счастливой семейной жизни и со страхом вглядываюсь в текучие воды Босфора, ставшие в этот солнечный зимний день прозрачнее обычного: не покажется ли в глубинах некий зловещий знак, например останки затонувшего корабля? Так что, какими бы веселыми цветами ни раскрасил художник море и облака, он должен нарисовать еще и что-нибудь мрачное, скажем какую-нибудь страшную рыбу – отражение терзающего меня страха, дабы читатель, рассматривающий рисунок, не думал, будто жизнь виделась мне в тот миг исключительно в розовых тонах.

Вторая сцена должна быть выполнена с тем вниманием к композиции, которое художники проявляют, рисуя торжественные церемонии во дворце, заседания дивана или прием европейских послов, и с достойной Бехзада тонкостью, ибо в этот рисунок нужно привнести оттенок шутливости и даже насмешки. Итак, кадий-эфенди одной рукой гневно отвергает протянутую ему взятку, другой же стыдливо прячет мои венецианские золотые в карман, – и на том же рисунке мы видим итог: на месте ускюдарского кадия сидит его помощник-шафиит Шахап-эфенди. Хитрые художники знают, как разметить страницу, чтобы показать на одном рисунке целую череду событий. И тогда всякий, кто увидит, как я даю взятку, а потом обнаружит на том же рисунке помощника кадия, который сидит, поджав ноги, на подушке своего начальника, сразу поймет, даже если не прочитал еще нашу историю, что кадий-эфенди, опустив в карман два золотых, немедленно уступил свое место помощнику-шафииту, чтобы тот развел Шекюре.

Третья сцена происходит в том же месте, однако на этот раз, рисуя узор из ветвей на стене, художник должен изобразить их в китайском стиле, гуще переплетенными и раскрашенными в более темный цвет, а над головой помощника кадия поместить любопытные разноцветные облака, чтобы было понятно: в истории нашей есть место плутовству. Имам и его брат (они появлялись перед помощником кадия по очереди, но на рисунке их нужно изобразить вместе) рассказали, что муж несчастной Шекюре пропал на войне четыре года назад, что в отсутствие мужа бедняжка терпит нужду, а ее дети плачут от голода, что никто не хочет стать отцом сиротам, ибо их мать считается замужней, и что, наконец, по той же причине никто даже не соглашается дать ей денег в долг без разрешения мужа. Обо всем этом они поведали так прочувствованно, что даже глухие стены, казалось, должны были разрыдаться и немедленно развести Шекюре, но жестокосердный помощник кадия остался невозмутим. Выслушав свидетелей, он спросил, кто у Шекюре опекун. После небольшого замешательства я сказал, что жив ее отец, уважаемый человек, не раз возглавлявший посольства нашего султана в Европу.