Орхан Памук - Имя мне – Красный

– Если ты сейчас по своей воле вернешься в дом своего настоящего мужа, – снова заговорил Хасан, уже совершенно другим голосом, – если вместе с детьми тихо-тихо, пока никто не видит, вернешься домой, то я забуду все, что узнал этой ночью, и все тебе прощу: и этот незаконный брак, и совершенные тобой преступления. И мы будем с тобой ждать возвращения брата – терпеливо, год за годом.

Пьян он, что ли? В его голосе было что-то настолько детское! Я испугалась, что подобное предложение, сделанное мне в присутствии мужа, может стоить Хасану жизни.

– Ты меня слышала? – крикнул он из-за деревьев.

В темноте я не могла толком понять, где он находится. О Аллах, помоги грешным своим рабам!

– Я же знаю, Шекюре, что ты не сможешь жить под одной крышей с человеком, убившим твоего отца.

Я вдруг подумала, что убийцей мог быть Хасан. А сейчас, должно быть, он просто издевается над нами. Он настоящий шайтан, от него всего можно ожидать… Хотя, может быть, я и ошибаюсь.

– Послушай, Хасан-эфенди, – сказал Кара в темноту. – Моего тестя действительно убили. Какой мерзавец это сделал, неизвестно.

– Убили-то его до свадьбы, не так ли? – отозвался Хасан. – Видать, он был против вашей затеи, против мошеннического развода и лжесвидетельства, вот вы его и убили. Если бы Эниште-эфенди считал Кара достойным человеком, то выдал бы за него свою дочь давным-давно, а не сейчас.

Поскольку Хасан много лет жил в одном доме со мной и моим мужем, ему было очень многое известно о моем прошлом. Хуже того, он с пристрастием ревнивого влюбленного помнил все, о чем мы с мужем когда-либо говорили, о чем сами давным-давно забыли или хотели бы забыть. У нас было слишком много общих воспоминаний, и я боялась, что, если Хасан сейчас начнет перебирать их, я почувствую, что Кара – совершенно чужой мне человек.

– Мы подозреваем, что убийца – ты, – продолжал Кара.

– Нет-нет, это вы его убили, чтобы пожениться. Это яснее ясного. А у меня для этого не было никаких причин.

– Ты убил его, чтобы мы не смогли пожениться. Узнав, что он дал согласие на развод Шекюре и на нашу свадьбу, ты лишился рассудка. А ведь ты и так был зол на Эниште-эфенди за то, что он убедил дочь вернуться в отчий дом. Ты захотел ему отомстить. К тому же тебе было отлично известно, что, пока он жив, Шекюре тебе не видать.

– Хватит, – решительно оборвал моего мужа Хасан. – Я это выслушивать не собираюсь. Слишком холодно. Я успел замерзнуть, еще пока бросал камни, чтобы привлечь ваше внимание, а вы все никак не слышали.

– Кара смотрел рисунки из книги отца, – пояснила я.

Наверное, я зря заговорила.

– Шекюре-ханым, – обратился ко мне Хасан тем же самым делано искренним тоном, которым я иногда разговариваю с Кара, – лучше всего будет, если ты немедленно, прямо сейчас, вернешься вместе с детьми в дом доблестного сипахи, который по закону шариата по-прежнему является твоим мужем!

– Нет, – почти прошептала я в ночной тишине. – Нет, Хасан, нет.

– В таком случае я, будучи ответственным за тебя перед братом, завтра утром должен буду отправиться к кадию и рассказать ему все то, что я здесь слышал. Иначе с меня потом спросят.

– Конечно, с тебя спросят, – сказал Кара. – Утром, как только ты пойдешь к кадию, я объявлю, что ты убил Эниште-эфенди, любимого слугу нашего султана.

– Хорошо, – спокойно ответил Хасан, – так и скажи.

– Вас обоих будут пытать! – воскликнула я. – Не ходите к кадию, подождите! Со временем все выяснится!

– Я пыток не боюсь, – объявил Хасан. – Я два раза проходил через них и оба раза убеждался, что только с помощью пытки можно отличить невинного человека от преступника. Пусть пыток боятся клеветники. Я и о другом всем расскажу – и кадию, и aгe янычар, и шейх-уль-исламу, – о книге, которую делал несчастный Эниште-эфенди, и о рисунках к ней. Все только и говорят что об этих рисунках. Что в них такого, любопытно?

– Ничего особенного, – ответил Кара.

– Видать, ты первым делом на них посмотрел.

– Эниште-эфенди хотел, чтобы я закончил книгу.

– Отлично. Надеюсь, нас будут пытать вместе.

Оба замолчали. Потом мы услышали шаги. Уходит он или к нам направляется? Мы не могли ни увидеть его, ни понять, что он собирается делать. Если он собрался уйти, ему не было нужды продираться через колючие заросли ежевики на другом конце сада – в такой темноте мы бы не заметили его, даже если бы он прокрался между деревьями у нас под носом. Шаги затихли.

– Хасан! – крикнула я.

– Молчи, – велел Кара.

Мы оба дрожали от холода, поэтому долго ждать не стали, тщательно закрыли калитку и ушли в дом. Прежде чем улечься в согретую детьми постель, я еще раз зашла посмотреть на отца. Кара продолжил рассматривать рисунки.

Не смотрите, что я сейчас тихо и смирно стою на месте: на самом деле я многие века мчусь во весь опор. Проношусь по горам и долинам, участвую в сражениях, везу на спине печальных дочерей шахов к их женихам, скачу из рассказа в историю, из истории в легенду, из книги в книгу, с одной страницы на другую. Очень-очень часто меня рисуют, а как же иначе? Ведь без меня не обходится почти ни одна история и сказка, я участвовал в стольких войнах, столько непобедимых героев и легендарных влюбленных сопровождал в их странствиях! И уж конечно, ни один из наших победоносных султанов никогда не отправлялся без меня в поход.

Каково это – знать, что тебя так часто рисуют?

Конечно, я этим горд, но в то же время задаюсь вопросом: а в самом ли деле на всех рисунках именно я? Когда смотришь на них, становится понятно, что у каждого в голове свой образ лошади. И все-таки я чувствую, что у всех этих изображений, несомненно, есть нечто общее.

На днях я слышал, как один художник рассказывал другому любопытную историю. Один европейский король надумал жениться на дочери венецианского дожа. Но что, если дож беден, а дочка у него некрасивая? Вот король и придумал отправить в Венецию самого искусного из своих художников, чтобы тот сделал портрет дочери дожа, а заодно и запечатлел все его имущество, движимое и недвижимое. Венецианцам наш закон не писан, так что они и к дочке художника пустили, и дворец ему показали, и конюшню – пусть рисует. Когда искусный художник вернулся к своему королю, тот, желая определиться, брать ему все-таки дочь дожа в жены или нет, велел расставить картины на дворе. Когда же он начал их рассматривать, его конь вдруг воспылал страстью к красивой кобыле, изображенной на одном из рисунков; жеребец так распалился, что, пытаясь ее покрыть, сорвал своим могучим членом картину с рамы; конюхам насилу удалось его унять.

Говорят, распалился он не из-за красоты кобылы (хотя она и в самом деле была хороша), а потому, что рисунок был точь-в-точь похож на настоящую кобылу, ту самую, на которую смотрел художник, когда рисовал. Не грех ли это – быть нарисованным, как та кобыла? Сейчас, как видите, я почти ничем не отличаюсь от других писанных красками лошадей.