Орхан Памук - Имя мне – Красный

В Герате и Ширазе считалось, что слепота, приходящая к художнику в конце жизни как итог чрезмерно напряженной работы, не только признак великого усердия мастера, но и вознаграждение, которое Аллах дает ему за труды и талант. Было время, когда в Герате с сомнением относились к тем художникам, которые не слепли, достигнув преклонных лет, поэтому многие большие мастера, состарившись, пытались приблизить наступление слепоты. На протяжении долгого времени всеобщее восхищение вызывали те из них, кто ослепил себя сам, не желая работать в мастерской нового шаха или менять свою манеру; и была в ту пору лишь одна мастерская, в которой на слепоту смотрели иначе. В мастерской, созданной после завоевания Ташкента и Самарканда потомком Тимура, внуком его сына Мираншаха, Абу Саидом, уважали не собственно слепоту, а подражание ей. Почтенных лет мастер Кара Вели, имевший влияние на Абу Саида, не находил ничего удивительного в том, что ослепший художник видит в окружающей его тьме коня Аллаха; подлинное мастерство он усматривал в том, чтобы, будучи зрячим, видеть мир так, словно ты слеп. В возрасте шестидесяти семи лет он подтвердил свою правоту: нарисовал коня, ни на секунду не задумываясь и не глядя на бумагу. Рисунок этот он делал в особенной обстановке: по приказу Абу Саида, желавшего таким образом помочь великому мастеру, глухие музыканты играли на удах, а меддахи с вырванными языками рассказывали истории. Когда дивный рисунок был завершен, Абу Саид долго сравнивал его с другими изображениями коней, вышедшими из-под пера Кара Вели, и не нашел между ними ни малейшего различия. Это его смутило, однако Кара Вели пояснил: не имеет значения, открыты или закрыты глаза художника, ибо если он обладает подлинным мастерством, то всегда будет видеть коней одинаково – такими, какими их видит Аллах. Подлинному мастеру, по его мнению, совершенно все равно, слепой он или зрячий: так и так его рука будет рисовать одного и того же коня (про европейскую выдумку под названием «стиль» тогда никто и не слыхивал). Коней великого мастера Кара Вели еще сто с лишним лет усердно копировали все мусульманские художники; сам же он, после того как Абу Саид был разбит и мастерская его прекратила существование, перебрался из Самарканда в Казвин, где через два года был сначала ослеплен, а затем убит воинами молодого Низам-шаха – за то, что злонамеренно подвергал сомнению аят Священного Корана, в котором сказано: «Не сравнится слепой и зрячий».

Возможно, я рассказал бы зеленоглазому подмастерью-каллиграфу и третью историю, про великого мастера Бехзада: как тот ослепил сам себя, как не хотел покидать Герат и почему перестал рисовать, когда его насильно перевезли в Тебриз, а может быть, поведал бы еще несколько легенд, слышанных от мастера Османа, но тут меня отвлек меддах. И как я догадался, что в этот вечер он будет рассказывать о шайтане?

«Шайтан – это тот, кто говорит „я“, – вертелось у меня на языке, – тот, у кого есть свой стиль, тот, кто разделяет мир на Восток и Запад».

Закрыв глаза, я начал рисовать шайтана на листе грубой бумаги, который дал мне меддах, – и пока рисовал, и сам меддах, и его помощник, и собравшиеся вокруг художники вместе с прочими посетителями кофейни обменивались шуточками и подтрунивали надо мной.

Ну вот, рисунок окончен. Как вы думаете, это мой стиль или винные пары повлияли?

Я люблю запах красного перца, жаренного в оливковом масле, люблю, когда на рассвете в недвижное море падает дождь, когда в открытом окне на мгновение появляется женский силуэт, люблю безмолвие, раздумье и терпение. Я верю в себя и по большей части не обращаю внимания на то, что обо мне говорят. Однако сегодня вечером я пришел в эту кофейню, чтобы предостеречь славную братию художников и каллиграфов: не стоит верить ложным утверждениям и слухам.

Конечно, я знаю, вы готовы сразу же уверовать в прямо противоположное тому, что мною сказано. И все же вы достаточно умны, чтобы догадываться, что противоположное сказанному мной далеко не всегда бывает правдой. Как бы то ни было, вы прислушиваетесь к любым моим словам, да и как иначе? Вам же известно, что имя мое чаще многих других встречается в Коране, оно упомянуто в Священной Книге пятьдесят два раза.

Вот с книги Аллаха, со Священного Корана, я, пожалуй, и начну. Все, что там обо мне сказано, правда. Я хочу, чтобы вы понимали, как тяжело мне об этом говорить. Только вспомните, в каких выражениях там обо мне говорится! Коран унижает меня, и сознавать это всегда было очень больно. Эта боль сопровождает меня всю мою жизнь. Ничего не поделаешь.

Да, Аллах создал человека на глазах у нас, ангелов, а потом пожелал, чтобы мы поклонились человеку. Как совершенно справедливо написано в суре «Аль-Араф», все ангелы послушались, и только я один воспротивился повелению Всевышнего, напомнив Ему, что Адам сделан из глины, в то время как я – из огня, материи гораздо более благородной. Я не стал поклоняться человеку. Аллах же назвал это «гордыней».

– Вон из рая! – сказал Он. – Слишком много ты о себе возомнил.

– Позволь мне жить до Судного дня, пока не воскреснут мертвые, – попросил я.

И Он позволил. Я же объявил, что на протяжении всего отпущенного мне срока буду сбивать с пути истинного потомков Адама, за отказ поклониться которому я понес наказание. На это Аллах ответил, что тех, кого мне удастся совратить, он отправит в ад. Вы знаете, что так все и происходит, и тут мне добавить нечего.

Некоторые утверждают, что в тот день Аллах заключил со мной соглашение. Выходит, что я помогаю Всевышнему испытывать рабов Его, пытаясь соблазнить их; хороший человек не сходит с верного пути, плохой поддается искушению, грешит и попадает в ад. Моя работа очень важна, ибо, если бы всем был уготован рай, людей не удавалось бы держать в повиновении: как государством, так и вселенной нельзя править с помощью одних лишь благодеяний, зло так же важно, как добро, а грех так же необходим, как добродетель. Таков порядок, установленный в мире Всевышним, и я помогаю его поддерживать (с соизволения Аллаха, естественно, – иначе разве Он дал бы мне отсрочку до Судного дня?). Однако меня считают «плохим» и никогда не воздают мне по справедливости; это моя тайная боль. Некоторые, например Мансур Халладж [104]или брат знаменитого имама Газали, Ахмед Газали, развивая эти мысли, доходят до утверждения, что, раз я действую с позволения Аллаха, значит Он хочет, чтобы я творил зло, – а отсюда следует, что на самом деле нет ни зла, ни добра, ибо все исходит от Аллаха. Пишут даже, что я сам Его часть.

Кое-кто из этих умников был сожжен вместе с их сочинениями, и поделом. Разумеется, добро и зло существуют, и каждый из нас должен знать, где лежит граница между ними, и я вовсе не ипостась Аллаха. Кстати говоря, я не вкладывал этой чепухи в головы сумасбродов, они сами всё придумали.