Орхан Памук - Имя мне – Красный

Рисуя прекрасного коня, я словно бы превращаюсь в другого художника, который его рисует.

Вскоре после вечернего намаза я собирался пойти в кофейню, но тут мне сказали, что кто-то постучал в дверь и спрашивает меня. Ладно. Оказалось, посыльный из дворца. Рассказал мне, в чем дело. Нарисовать самого прекрасного коня на свете? Пожалуйста. Скажите, сколько платите за лист, и я вам нарисую столько самых прекрасных на свете коней, сколько нужно.

Из осторожности, впрочем, вслух я этого не сказал. Впустил замершего на пороге парня в дом, а сам между тем подумал: как я нарисую самого прекрасного в мире коня, если его не существует? Я могу нарисовать боевого коня, крупного монгольского коня, породистого арабского жеребца, даже какую-нибудь несчастную ломовую лошадь из тех, что возит камни на стройках, но разве кто-нибудь назовет их прекраснейшими в мире? Я, конечно, понимал, что султан имел в виду самого замечательного из коней, тысячи раз нарисованных в соответствии со всеми правилами и старинными образцами в стране персов. Но зачем объявлять состязание с такими условиями?

Затем, разумеется, чтобы не я, а кто-то другой выиграл мешочек с золотом. Вот если бы нужно было нарисовать самого обычного коня, тут никто не смог бы со мной сравниться – это всем известно. Кто же ввел султана в заблуждение? Ведь наш повелитель, несмотря на болтовню завистников, знает, что я – самый искусный художник, и любит мои рисунки.

Внезапно моя рука, словно рассердившись и желая положить конец этим рассуждениям, пришла в движение и одним махом нарисовала замечательного коня, начав с кончика копыта. Такого можно увидеть и на улице, и на поле боя: усталый, но готовый потрудиться еще. Потом я так же сердито нарисовал коня сипахи – получилось еще лучше. Никто в нашей мастерской такого не нарисует! Я собирался набросать по памяти и третьего коня, но посыльный из дворца сказал, что довольно и одного.

Он схватил лист и уже направился было к двери, но я остановил его, ибо прекрасно понимал, что за этих коней мне не дадут мешочка с золотом: подлецы-завистники не позволят.

Если я буду рисовать по-своему, не видать мне золота! А ведь от этого пострадает моя слава. Поразмыслив, я попросил посыльного немного подождать, сходил в другую комнату, принес два поддельных, но ярко сияющих венецианских золотых и сунул ему в руку. Посыльный испугался, глаза расширились от страха, и я сказал ему: «Не бойся, ты же храбрец!»

Я достал одну из тетрадей с образцами, которую от всех прятал. Многие годы я тайно копировал сюда все самые красивые рисунки, которые попадались мне на глаза. За десять золотых карлик Джезми, хранитель дворцовой сокровищницы, разрешает срисовывать из запертых там книг самые лучшие изображения деревьев, драконов, птиц, охотников, воинов. Моя тетрадь – настоящее сокровище для тех, кому неохота видеть на рисунках мир, в котором они живут, но хочется вспомнить старых мастеров и старые сказки.

Не пряча тетрадь от посыльного, я перелистал ее и выбрал из нескольких коней самого лучшего. Потом иголкой проколол по контурам дырочки, положил под страницу с образцом чистый лист, сверху щедро насыпал угольной пыли и слегка потряс тетрадь, чтобы пыль проникла в дырочки. Затем вытащил лист из тетради. Угольная пыль оставила на нем точный контур коня. Красота!

Я схватил перо и, повинуясь внезапно охватившему меня вдохновению, очень быстро и уверенно соединил изящными линиями черные точки. Живот, шея, нос, круп…

«Вот он, – сказал я, – самый прекрасный конь вселенной. Никому из этих дураков никогда такого не нарисовать!»

Чтобы посыльный из дворца тоже в это поверил и никому не рассказывал, что послужило мне источником вдохновения, я вручил ему еще три поддельных золотых и намекнул, что, если получу мешочек с деньгами, в долгу не останусь. Наверняка он размечтался снова увидеть мою жену – то-то смотрел на нее с открытым ртом. Многие думают, будто для того, чтобы быть хорошим художником, достаточно хорошо рисовать – скажем, коней. Однако для того, чтобы стать самым лучшим художником, недостаточно рисовать лучше всех. Нужно еще убедить султана и окружающих его глупцов в том, что ты – лучший.

Рисуя прекрасного коня, я могу быть только самим собой.

Ну как, удалось вам понять по рисунку, кто я такой?

Едва меня попросили нарисовать коня, я сразу сообразил, что никакое это не состязание – просто хотят определить по рисунку, кто убийца. Я знаю, что лист грубой бумаги с моими набросками лошадей остался в кармане бедного Зарифа-эфенди. Однако в моих рисунках нет никакого изъяна, никакого стиля; глядя на моих коней, невозможно понять, кто я такой. Я был в этом полностью уверен – и все же, когда начал рисовать, встревожился. Вдруг что-то в рисунке, сделанном мной для книги Эниште, все-таки способно меня выдать? Как бы то ни было, теперь я должен был рисовать по-другому. Я и думал за работой совсем о другом, сдерживал себя – то есть не был самим собой.

Но кто такой этот самый «я»? Тот, кто вынужден подавлять свой дар, чтобы подладиться к стилю мастерской? Тот, кто однажды все-таки одержит победу и нарисует коня, образ которого живет в его душе?

На мгновение я с испугом ощутил присутствие этого другого художника в своей душе – он словно бы наблюдал за мной, и мне стало перед ним стыдно.

После того как посыльный удалился, я сразу понял, что дома мне не усидеть, выскочил за дверь и пустился быстрыми шагами ходить по темным улицам. Шейх Осман-баба пишет в «Книге о праведниках», что истинный дервиш, дабы избавиться от своего внутреннего шайтана, должен всю жизнь идти, нигде надолго не задерживаясь; сам он до шестидесяти семи лет скитался из города в город, пока не устал убегать от шайтана и не сдался ему. Для художника это возраст слепоты и темноты Аллаха, возраст, когда он, сам того не желая, обретает собственный стиль и в то же самое время избавляется от всех признаков стиля.

Я бродил по Бейазыту, по базару Тавукчулар, по пустой площади Невольничьего рынка, словно искал что-то, мимоходом принюхиваясь к приятным запахам, доносящимся из лавок торговцев супом и мухаллеби [99]. Я прошел мимо закрытой цирюльни, мимо мастерской гладильщика, мимо пекарни, в которой пересчитывал дневную выручку старый дед, проводивший меня рассеянным взглядом, мимо лавки, из которой тянуло пряным рассолом и соленой рыбой; затем, по той лишь причине, что мой взгляд привлекли яркие цвета, зашел в лавку торговца пряностями, где еще продолжали что-то взвешивать, и восторженно, словно на дорогих мне людей, воззрился в свете лампы на мешки с кофе, имбирем и корицей, коробки с разноцветной жевательной смолой и горки аниса, тмина, шафрана, запахи которых долетали до меня с прилавка. Иногда мне хочется все, что вижу, засунуть себе в рот, а иногда – нарисовать на чистом листе бумаги.