Орхан Памук - Имя мне – Красный

Мастер Осман медленно водил увеличительным стеклом по чудесному рисунку, словно пытаясь отыскать на старой карте, едва заметно нацарапанной на куске кожи, знак, указывающий место, где зарыт клад.

– Да, – воскликнул я, словно восторженный ученик, желающий немедленно сделать блестящее открытие, чтобы понравиться учителю, – да, можно сравнить цвета и узоры на попонах.

– Нет, мои мастера этим не занимаются. Все узоры на одежде, коврах, шатрах и тому подобном рисуют подмастерья. Покойный Зариф-эфенди, впрочем, мог приложить к попоне руку, но он не в счет.

– А уши? – взволнованно спросил я.

– Нет. Уши самые обычные, похожи на лист камыша – такими их все рисуют со времен Тимура.

Я хотел было сказать, что нужно обратить внимание на то, как заплетена и расчесана грива, но промолчал, потому что игра в ученика и учителя мне не нравилась. Коли я ученик, то должен, в конце концов, знать свое место.

– Взгляни-ка сюда, – сказал мастер Осман с видом врача, показывающего собрату по ремеслу чумную язву на теле больного. – Видишь?

Он навел увеличительное стекло на голову коня и стал медленно отдалять его от поверхности бумаги. Я наклонил голову, чтобы вглядеться получше.

У коня был странный нос. Точнее, ноздри.

– Увидел? – спросил мастер Осман.

Чтобы полностью убедиться, что я не ошибся, мне нужно было взглянуть в увеличительное стекло под прямым углом. То же самое хотел сделать и мастер Осман, так что, склонившись к стеклу, уже довольно высоко поднятому над страницей, мы соприкоснулись щеками. Я почувствовал жесткость сухой бороды и холод кожи мастера, и на мгновение мне стало страшно.

Никто из нас не произносил ни слова, словно на рисунке перед нами происходило нечто необычайное и нам оставалось лишь с почтительным изумлением наблюдать за этим чудом.

– Что это? – наконец прошептал я.

– Нос нарисован как-то странно, – проговорил мастер Осман, не отводя взгляда от рисунка.

– Рука дрогнула? Это изъян?

Мы оба продолжали смотреть на странные, ни на что не похожие ноздри.

– Может быть, это и есть черта того самого «стиля», о котором твердят все подражатели европейцев, даже великие художники Китая? – насмешливо спросил мастер Осман.

Я почувствовал обиду, потому что понял, в кого метила насмешка мастера.

– Покойный Эниште говорил, что изъян, вызванный бездарностью или неумелостью, нельзя считать признаком стиля. Стиль – это то, что идет из глубины души художника.

Чем бы ни объяснялась странная форма ноздрей на рисунке для книги Эниште, у нас все равно не было никакого другого знака, способного помочь нам в поисках подлого убийцы, ибо на бумаге, найденной в кармане несчастного Зарифа-эфенди, изображения коней расплылись и не то что ноздри – сами носы различались с трудом.

Мы провели немало времени, разыскивая рисунки лошадей, сделанные за последние несколько лет любимыми художниками мастера Османа для самых разных книг, и пытаясь обнаружить в конских ноздрях знакомый изъян. В «Сурнаме», работа над которой подходила к концу, все шествия были пешими, так что на выполненных для этой книги двухстах пятидесяти рисунках изображения лошадей встречались крайне редко. По нашей просьбе – и, разумеется, с разрешения султана – из мастерской и из внутренних помещений дворца, даже из гарема, нам принесли все недавно изготовленные книги, которые не успели спрятать в сокровищницу.

Первым делом мы просмотрели «Зафернаме», хранившуюся в комнате одного из сыновей султана, и обратили внимание на большую, на две страницы, сцену похорон Сулеймана Законодателя, скончавшегося во время осады Сигетвара. В повозку с телом были впряжены две лошади, гнедая, с белым пятном на лбу, и чалая, с глазами как у газели; были на рисунке и другие кони, печальные, с расшитыми золотом седлами и богато украшенными попонами. Всех их нарисовали Келебек, Зейтин и Лейлек. Все лошади – и те, что тянули повозку на огромных колесах, и те, что прощались со своим повелителем, глядя затуманенными глазами на его тело, укрытое красным покрывалом, – были изображены в одной и той же изящной позе, взятой с рисунков старых мастеров Герата: одна передняя нога немного поднята и горделиво выдвинута вперед, другая неподвижно стоит на земле. Все они были высокого роста, с длинными и изогнутыми шеями; хвосты у всех завязаны лентами, гривы подстрижены и расчесаны – и ни у одной не было изъяна, который мы так старательно искали. Не сыскалось его и у сотен других лошадей, на которых восседали участвующие в церемонии похорон воинские начальники, мудрецы и ходжи, в чинных позах замершие на склонах окрестных холмов.

Сцена похорон была проникнута печалью, которая передалась и нам. Грустно было видеть, что прекрасная книга, в которую мастер Осман и его художники вложили столько труда, изрядно потрепана, что обитательницы гарема, играя с детьми султана, кое-где исчеркали страницы и оставили на них надписи. «Мой повелитель, я люблю и жду вас с той же надеждой, с какой это терпеливое дерево ждет дождя», – кривыми буквами было написано под деревом, неподалеку от которого охотился дед нашего султана. Мы просматривали знаменитые книги, о которых я столько слышал и ни одной из которых не видел, но владели нами печаль и уныние.

На страницах второго тома «Хюнернаме», над которым работали все три мастера, мы увидели сотни лошадей, буланых, гнедых, чалых – каких там только не было! Стремительно, но в строгом боевом порядке мчались они по розовым холмам, неся на себе прославленных сипахи с обнаженными саблями и поднятыми щитами, а вокруг грохотали пушки и шагали пешие воины; ни у одной лошади в ноздрях не было ни малейшего изъяна.

– Вот уж воистину изъян – нигде больше такого не найдешь! – проворчал мастер Осман, разглядывая другой рисунок из той же книги, тот, на котором изображены Врата повелителя и площадь Алай, на которой мы сами сейчас находились, больница справа и зал приемов – причем все выглядит одновременно и мелким (ибо вмещается в пределы небольшой рамки), и крупным (ибо велико значение, которое мы придаем этому месту). По площади разъезжали стражники, чавуши, писари дивана – но носы у всех их разномастных лошадей были самые обыкновенные. Затем мы перешли к рисунку, изображающему охоту прадеда нашего султана, Селима Грозного, разбившего шатер на берегу реки Кюскюн во время похода против Дулкадира [98]. Черные борзые с рыжими хвостами гнали молодых газелей и пугливых зайцев, в стороне в луже крови лежал убитый тигр, пятна на его шкуре походили на раскрывшиеся цветы; искомого знака в ноздрях не было ни у гнедого коня султана, ни у лошадей, на которых скакали по красным холмам сокольничие, готовые выпустить в воздух своих соколов.