Орхан Памук - Имя мне – Красный

Пока не наступил вечер, мы с мастером Османом успели увидеть сотни лошадей, нарисованных за последние несколько лет Зейтином, Келебеком и Лейлеком. Среди них были: гнедые, вороные и рыжие скакуны крымского хана Мехмед-Гирея; розовые и серые кони, появляющиеся в разгар боя из-за холма, – видны пока еще только их головы и шеи; кони Хайдара-паши, отбившего у испанских гяуров тунисскую крепость Халк-аль-Вад, и кони удирающих от него испанцев – рыжевато-гнедые и фисташково-зеленые; вороная лошадь, не остановившая на себе моего внимания и вызвавшая возмущение у мастера Османа: «Кто это, хотелось бы знать, так скверно сработал?» – проворчал он; рыжий конь, внимательно слушающий, как играет на уде сидящий под деревом мальчик-слуга; резвый скакун Шебдиз, ожидающий на берегу озера купающуюся под лунным светом Ширин, – такой же грациозный и стыдливый, как его хозяйка; лошади игроков в дротик; норовистый конь, которого ведет на поводу красивый конюх, – увидев этот рисунок, мастер Осман почему-то вздохнул: «В молодости я много любил и устал от любви»; золотой конь цвета солнца, посланный Аллахом спасти пророка Ильяса от идолопоклонников (коня следовало изобразить крылатым, но художник по ошибке пририсовал крылья не ему, а пророку); благородный чалый конь с могучим телом и маленькой головой, на котором выезжает на охоту Сулейман Законодатель (султан печально смотрит на юного миловидного сына, которого призвал к себе после того, как три старших отпрыска умерли молодыми); разъяренные лошади; бегущие лошади; усталые лошади; прекрасные лошади; лошади, на которых никто не смотрит, лошади, которым никогда не сойти с книжных страниц; лошади, которые скачут так, словно им скучно на этих страницах и хочется убежать прочь, разорвав рамку.

Но ни на одном рисунке мы не нашли той скрытой подписи, которую искали.

И все же уныние и печаль не могли завладеть нами полностью: им противостояло радостное волнение. Порой мы забывали об изъяне и увлекались красотой рисунка, завораживающей игрой красок. Мастер Осман, под чьим руководством создавалась бо́льшая часть этих работ, испытывал волнение особого рода, вызванное не столько восхищением, сколько наплывом воспоминаний.

– Это нарисовал Касым! – восклицал он, указывая на фиолетовую траву рядом с пологом ярко-красного походного шатра Сулеймана Законодателя, деда нашего султана. – Он так и не стал мастером, однако сорок лет подряд заполнял пустые места на рисунках этой самой травой с пятью листочками и одним цветком. Два года назад он умер. Траву я всегда поручал рисовать ему, зная, что никому не сделать это лучше. – Немного помолчав, мастер Осман прибавил: – Жаль, жаль… – И я всей душой почувствовал, что с этими словами что-то безвозвратно ушло в прошлое, закончилось навсегда.

Становилось все темнее, но вдруг комната наполнилась светом и движением. Мое сердце бешено забилось: я сразу понял, что вошел султан, повелитель вселенной. Я бросился к его ногам, поцеловал край одежды. Голова моя кружилась. Я не смел поднять глаза.

Пока я пытался побороть смятение, султан уже заговорил с мастером Османом. От сознания того, что он обращается к человеку, рядом с которым я только что сидел, вместе с которым рассматривал рисунки, все мое существо наполнилось великой гордостью. Я не мог поверить своим глазам: султан восседал на том самом месте, где совсем недавно сидел я, и, подобно мне, внимательно слушал пояснения мастера. Рядом стояли главный казначей, главный сокольничий и еще несколько вельмож, мною не узнанных, и внимательно смотрели на страницы, которые перелистывал мастер, готовые немедленно выполнить любой приказ султана. Я наконец набрался храбрости и посмотрел на повелителя вселенной, пусть и не прямо ему в глаза. Как он прекрасен! Как все в нем безупречно и правильно! Сердце мое стало биться спокойнее – и тут он посмотрел на меня. Наши взгляды встретились.

– Я очень любил твоего покойного Эниште, – сказал он. Да-да, он говорил со мной! От волнения я пропустил несколько следующих слов. – …весьма опечален. Однако для меня было утешением убедиться, что все рисунки, заказанные им для книги, великолепны. Увидев их, венецианский гяур изумится и почувствует страх перед силой моей мысли. Теперь вы должны определить по конским ноздрям, кто из художников – убийца. Иначе придется подвергнуть пыткам всех мастеров. Жестоко, конечно, но другого выхода нет.

– О мой султан, опора вселенной! – заговорил мастер Осман. – Если бы каждый из моих художников, не думая ни о какой легенде или истории, быстро нарисовал на пустом листе бумаги коня, возможно, мы смогли бы определить, чье перо дрогнуло на том рисунке.

– Разумеется, только в том случае, если оно и в самом деле дрогнуло. Ведь художник мог изобразить ноздри какой-нибудь настоящей лошади, – весьма умно заметил султан.

– Повелитель, – продолжил мастер Осман, – вот если бы прямо сейчас, ночью, объявить состязание и тут же обойти дома всех художников…

Султан бросил взгляд в сторону начальника стражи, словно говоря ему: «Слышал?» – а вслух сказал:

– Знаете ли вы, какой рассказ о состязании нравится мне больше всего у Низами?

Одни ответили, что знают, другие спросили какой, а третьи, как я, промолчали.

– Рассказ о состязании поэтов мне не нравится, о споре китайского и византийского художников – тоже. Я люблю рассказ о том, как врачи спорили, кто из них победит смерть.

Сказав это, султан удалился совершать вечерний намаз.

Уже потом, когда пели вечерний азан, а я в полумраке вышел из ворот дворца и поспешил домой, предаваясь счастливым мечтам о встрече с Шекюре и детьми, мне вдруг вспомнилась та история о состязании врачей, и по спине пробежал холодок.

Перед падишахом предстали два врача. Один из них, тот, которого обычно рисуют в розовой одежде, сделал снадобье в зеленой облатке, такое ядовитое, что оно могло бы убить слона, и дал его другому врачу, в синем кафтане. Второй врач проглотил яд, а вслед за ним – тут же приготовленное противоядие, в синей облатке, и по его довольной улыбке понятно, что ничего плохого с ним не случилось. Теперь пришла очередь его сопернику ощутить запах смерти. Не торопясь, наслаждаясь своим преимуществом, второй лекарь сорвал растущую в саду розовую розу, поднес ее к губам и прошептал никому не слышное мрачное заклинание, а потом с чрезвычайно уверенным видом протянул розу первому врачевателю, дабы тот понюхал ее. Врач в розовой одежде до того испугался силы неведомого заклинания, что, едва понюхав цветок, умер – от страха.

Незадолго до вечернего намаза в дверь постучали, я открыл. На пороге стоял дворцовый страж, опрятно одетый, приятного вида улыбчивый молодой человек. В одной руке у него была свеча, которая не столько освещала, сколько затеняла его лицо, в другой – лист бумаги, под мышкой – рабочая доска. Он сразу перешел к делу: султан повелел провести среди художников состязание на лучший рисунок коня. Мне надлежит немедленно сесть, положить на колени доску, на доску – лист бумаги и нарисовать внутри уже начерченной рамки самого прекрасного коня на свете.