Уилл Фергюсон - 419

Весь Лагос — сплошной рынок, перекресток караванов и царств, и она знала, что в круговерти цветов, среди синевы йоруба и красноты игбо, найдется место для индиго и других красок саванны. Она пробьется на рынки острова, приведет с собой Ннамди, солнцем на серебре .

Помощник Иронси-Эгобии, Тунде с глазами как болото, подыскал им жилье в бетонном доме, залатанном картоном и рифленой жестью. В комнате жили еще две семьи — двенадцать человек спали посменно, между женщинами и мужчинами — только драная занавеска, общий сортир на задах, раковина и керосинка в коридоре, стирка в проулке. Белье висело флагами от окна до окна. И повсюду бегали дети, шлепали вьетнамки.

Сортир опорожнялся в канаву, крытую досками. Канава прямо под окном, от вони Амина не спала ночами, слушала, как Ннамди тихонько дышит за занавеской. Иногда он ворочался, просыпался, на цыпочках уходил спать на веранду, прочь от удушающего амбре. Их предупреждали, что в городе водятся малярийные комары, но москитная сетка одна на двоих, и Ннамди отдал ее Амине.

— Ребенку нужнее, — сказал он.

Несмотря на ночевки над сортиром и битком набитую комнату, Амина считала, что им еще повезло. Крыша над головой, кухня, есть где спать. Они не прячутся под полиэтиленовыми навесами среди тлеющего мусора, не копаются в отходах, ища еду. У нее даже был стул — можно выжимать белье сидя, чтоб спина не болела.

На улице стояло маленькое святилище Льямапо, покровительницы женских занятий у йоруба, родов в том числе. Сходи помолись, советовали Амине соседки, не пялься, когда мимо идешь, и хотя Амина, храня верность своей религии, не молилась, Льямапо все равно за ней приглядывала: полулежащая богиня, дети у ног, три пары простертых рук дарят Три Начала Женской Жизни — совет, благословение и сожаление. Порой Амина вспоминала французскую заложницу, которую встретила по пути в деревню Ннамди, — может, та по сей день блуждает в Дельте, просит воды. Может, и за ней приглядывает какой-нибудь бог ойибо.

Люди расступались перед ней на улице. Сначала она думала, это из-за живота, круглого и тугого, едва прикрытого. Потом решила, что из-за истории, вырезанной у нее на лице. Но улавливала шепотки: «Пахан» — дело, значит, в Иронси-Эгобии.

Тунде поведал Ннамди, что здесь, в материковых трущобах Ивайя, и началось восхождение их благодетеля; затем тот перебрался через мост и заявил права на остров Лагос. Даже кочевые бандиты, что устраивали налеты, запугивали семьи, вытрясали последние монетки из пришибленных и покалеченных, обходили стороной дом, где жили Ннамди и Амина.

У Ннамди нет работы, от Иронси-Эгобии — ни звука. Не купишь инструментов, не заделаешься свободным механиком, не поторгуешь услугами в пробках и на перекрестках. Делать нечего — только ждать сигнала от родича.

В первый день Амину в гостиницу отвез Тунде. Она увидела, как самолеты над горизонтом заходят на посадку, увидела отель вдалеке. То ли дворец, то ли больница. Фонтан у дверей льет воду почем зря. В огромном вестибюле заплутало эхо. И повсюду батаури, которых Ннамди называл «ойибо». Кишмя кишат, лица розовые, одутловатые.

Воздух в отеле холодный, как вода со льдом. Амина изумлялась, а тем временем Тунде и другой человек за нее торговались. Их языка она не знала, но понимала, что тому, другому, не нравился ее живот. Еле подобрали ей униформу, да и та была так велика, что пришлось подшивать подол. Больше Амина через вестибюль не входила — только через служебную дверь, а на выходе ее всякий раз обыскивала охрана.

Тунде отвез ее только в первый раз. Потом она по утрам шла аж на Макоко-роуд и садилась в маршрутку до Икеджи. Сорок минут пути, а то и дольше, если пробка.

В первый рабочий день старшая горничная, едва взглянув на Аминин живот, отправила ее мыть туалеты и зеркала. Грубовато сделала доброе дело — избавила Амину от тяжелой работы. Не пришлось переворачивать матрасы — катай себе по коридорам ведро со шваброй, сбоку на полочке «виндекс» и освежители воздуха, а следом горничные везут большие тележки постельного белья и пылесосы.

— Не хватало, чтоб ребеночек раньше времени выскочил. Ей тогда придется и полы мыть, — расхохоталась старшая горничная.

Коридоры в отеле пахли лекарствами, кровати высокие, как столы. (Непонятно, как люди спят на такой высоте, — у Амины голова бы закружилась.) Ее научили стучаться, прежде чем открывать двери карточкой-«вездеходом». Натюрморты чужих жизней — галстуки на спинках стульев, пустые флаконы шеренгами на комодах, сбитые простыни, будто в кровати случилась битва.

От кондиционеров ломило лоб («Привыкнешь, — сказал Ннамди. — Я привык»), все жалованье уходило Иронси-Эгобии; Амина так и не увидела ни единого учетного листа или ведомости. В отеле ей завели банковский счет — всем сотрудникам полагалось, — но отложить туда удавалось только жалкие крохи чаевых, оставленных ойибо. Одинокие купюры, выброшенные, точно свалявшийся пух из кармана, — горничные собирали их, подсчитывали, делили и распределяли в конце каждой смены. Едва хватало на еду себе, не говоря уж о Ннамди и о ребенке, что толкался изо всех сил, нетерпеливо рвался наружу. Упрямый будет ребенок, это уже понятно. Упрямый и голодный.

Она приходила на работу прежде остальных горничных, и, милостью Аллаха, удача иногда ей улыбалась: недоеденный в спешке бутерброд, оставшийся на тарелке салат; две пятьдесят на чай, хотя одной найры хватило бы. Тогда Амина тихонько прятала одну найру, но никогда не трогала американские доллары и британские фунты монетами — мало ли, вдруг охранник найдет в конце смены и сообщит старшей, что Амина таскает деньги. Это не воровство, говорила она себе; гости же не говорят, для кого эти деньги. Что называется, кто первым пришел, тому и похлебка. И вообще, охранники искали не найры — они искали столовые приборы и кошельки ойибо.

Амина копила эти подарки судьбы — когда время придет, будет чем заплатить повитухе. Уже поговорила с несколькими тетками по соседству и почти всю сумму собрала. Еще она копила воду — каждый день приносила на работу пластиковую бутылку, перед уходом наполняла из-под крана. Вода пахла хлоркой, пить невозможно — разве что вскипятить с перцем, похлебку сварить. Но Ннамди не привередничал и по утрам брал бутылку гостиничной воды с собой.

Ннамди, механик без инструментов, после первого дня в Лагосе со своим родичем и защитником не разговаривал. Заикнулся было Тунде, — может, ему ссудят чуть-чуть, он бы инструменты купил, вернул бы потом, разумеется с процентами, — но тот впал в ярость:

— Скотина неблагодарная! Он тебе крышу над головой дал, а тебе все мало? Иди в лагуне копайся. Ты ж из Дельты — небось, привычный.