Юлиан Семенов - Репоpтеp

- Я допускаю другую возможность... Хотя не отвожу те две, о которых вы сказали... Оля... Моя жена... Она очень скрытный человек... Может быть, я чего-то не понимал, а спросить в лоб мы не умеем, россияне не американцы - те все называют открыто, без околичностей... Но мне кажется, что Тамара подбиралась через Олю к ее матушке...

- Почему?

- Это тоже - вне дела, только для размышления, ладно? Тогда расскажу.

- Я боюсь ответить утвердительно...

- Почему?

- Потому что в деле, которое начинает вырисовываться, нельзя ничего отводить в сторону... Я буду обязан встретиться с вашей тещей... И с женой тоже - если здесь обнаружат ее пальцы... Я понимаю, женщина ждет ребенка, жизнь на сломе, понимаю - жестоко; а если с этим связана трагедия Штыка? Поэтому, думаю, и о теще надо подробнее сказать...

- Я всегда брезговал стукачами, полковник... Я не намерен изменять своей позиции...

- Вы мне симпатичны, Иван Игоревич, но не надо ездить по травке на коньках... Вы же прекрасно понимаете, что я, увидав вас в мастерской Штыка, обязан понять до конца, отчего вы там объявились... За вас говорит показание Шейбеко: художник, мол, вас истребовал, как только открыл глаза. Это в вашу пользу. Вы вели свое расследование, и здорово это делали, я восхищен, это честно... Но ведь вы не хотите открывать всю правду не только потому, что речь идет о ваших близких... Вы по-прежнему опасаетесь, что это может помешать публикации вашего сенсационного исследования... Или я ошибаюсь?

Сначала я хотел ответить однозначным - <����нет, не боюсь>, но потом ощутил в словах Костенко известную долю истины. Да, профессия, особенно наша, действительно делает человека своим подданным... Наверное, иначе нельзя... <����Цель творчества - самоотдача, а не шумиха, не успех>... Но ведь ты думаешь о собственном успехе, сказал я себе, это живет в тебе, может, даже помимо воли. Воля тут ни при чем, возразил я себе; это естественное состояние личности: видеть результат своего труда не безымянным, а позиционным, напечатанным ко всеобщему сведению.

- В чем-то вы правы, - ответил я. - Я не думал об этом раньше.

- Спасибо, что сказали правду, - вкрадчиво, понизив голос, приблизился ко мне Костенко. - Но ведь вы бы не смогли написать всю правду, исключив те эпизоды, которые, возможно, носят исходный характер? Я имею в виду членов вашей семьи. Обвинять всех, кроме тех, кто близок? Нас за такое судят: самовольный вывод из дела обвиняемого... Даже свидетеля...

- А я не стану их исключать... В том, конечно, случае, если мои, как вы говорите, близкие были втянуты в это дело.

- С точки зрения этики такое допустимо? - поинтересовался Костенко. Точнее: целесообразно?

- Исповедальная литература - одна из самых честных.

- Согласен. Но ведь вы журналист, а не писатель. Вам надо соотносить себя с фактором времени. Журналистика реализуется во времени, литература в широте захваченных ею пространств. Верно?

- Верно.

Костенко попросил у меня разрешения позвонить.

- Валяйте, - ответил я.

Он набрал номер, спросил, как дела с тем адресом, который продиктовал (квартира Тамары, понял я); покивал, произнося нетерпеливо-вопрошающе: <����ну>, <����ну>, <����ну> (видимо, сибиряк), потом поинтересовался, где <����они>, удовлетворенно хмыкнул, хрустко вытянул ноги, как-то по-актерски, скрутил их чуть что не в жгут, сказал, чтоб <����не мешали>, и мягко положил трубку.

- Кто там? - спросил я.

- Сейчас приедут ваши друзья. Они сделали мою работу. Им можно давать звания лейтенантов. Я бы дал майоров, но наши бюрократы в управлении кадров не позволят. Благодаря вашим друзьям завтра я арестую одного из тех, кого вы пасли.

Я опешил:

- Это как?!

- Потом объясню. Сейчас не имею права, честное слово... Сталинские времена научили меня умению молчать наглухо. Мы сейчас в словах смелые, а тогда... Сбрякнешь что в компании - вот тебе и пятьдесят восьмая статья, пункт десять, призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти, срок - до десяти лет.

...Когда позвонили в дверь, Костенко резко поднялся, в нем снова появилось что-то кошачье, изменился в мгновенье и, мягко ступая, пошел совершенно беззвучно - к двери; приникнув к глазку, несколько секунд разглядывал ночных гостей (явно не его бригада из <����науки>), потом, отперев замок, рассмеялся:

- Квициния, ты тоже в деле?!

Ну и ну, подумал я; кто кого выслеживал эти дни: мы - Русанова с Кузинцовым или нас - Костенко?!

- В деле, товарищ полковник, - ответил Гиви, пожимая руку Костенко. И вы, как вижу, тоже?

- Я дотягиваю до пенсии... Все жду: вдруг генерала дадут?!

- Не дадут, - вздохнул Гиви. - Вы слишком умный, за это мы вас так любили на курсе.

- Вы не могли не любить своего доцента, - ответил Костенко. - Иначе б я вас лишил стипендии. Перед начальством надо благоговеть. Ну, так как же вы ушли от наблюдателей?

- Чьих? - Гиви вымученно улыбнулся. Лица на нем не было, синяки под глазами, щетина, щеки запали, нос торчит, как клюв, замучился мой адвокат. - Ваши забрали тех голубей, что нас топтали, а мы воспользовались услугой индивидуального извоза.

Костенко несколько самодовольно хохотнул:

- <����Индивидуальный извоз>, кстати, осуществлял мой капитан Кобылин.

...Отведя меня в сторону, Костенко, отвернувшись к окну, негромко сказал, чтобы я завтра взял бюллютень и ни в коем случае не появлялся на работе в течение ближайших трех дней. <����Ваше персональное дело, - заключил он, - мне невыгодно... Хотя, следуя вашей фразеологии, вношу коррективу: <����нам>. Ясно? Оно невыгодно <����нам>. - <����Я никогда не играл труса>. - <����Тогда заодно научитесь не быть дураком>.

Бригада экспертов из научно-технического отдела не нашла пальцев моей жены; зато наследил Антипкин-младший. Замок не вскрывали - значит, ключ ему отдала Оля, больше некому.

...Рассвет я встретил у окна - так и не уснул, потому что не мог ответить себе на вопрос: зачем надо было приносить в мой дом записную книжку художника? Лишь один человек мог сказать, что я не умолчу об улике в моем письменном столе, - лишь один: моя жена. Я отдавал себе в этом отчет, но не мог согласиться с очевидной данностью, все мое естество восставало, и поэтому я впервые в жизни понял выражение, которое раньше казалось мне литературным, слишком уж метафорическим: <����смертельная усталость>.

XXV Я, Кашляев Евгений Николаевич

_____________________________________________________________________

С Тихомировым я встретился три года назад у писателя Ивана Шебцова, когда тот пригласил на чашку чая композитора Грызлова; речь шла об организованной атаке вокально-инструментальных ансамблей на серьезное, истинно народное искусство.

- Вот, полюбопытствуйте, - раздраженно говорил Грызлов, доставая из портфеля папку, - презанятнейший документик: заработки рок-джазистов за квартал... Волосы встают дыбом!