Екатерина Лесина - Музыкальная шкатулка Анны Монс

— Оставь его, — шептали и Модеста, и матушка, дрожа при одной мысли, что царь узнает об этакой измене. — Опасно! Не зли царя! Донесут!

Доносили, впрочем, как и обо многих других мужчинах, которые появлялись в роскошном доме Анны. И царь лишь отмахивался от сплетен.

Верил.

Но всякий раз, выбегая ему навстречу, заглядывая в круглые кошачьи глаза, Анна цепенела: а ну как прознал? Вдруг приехал не для того, чтобы обнять ее, расцеловать в щеки, царапнув кожу колючими усами, обдав ее запахом вина и табака, но за местью.

А был он мстителен.

И злопамятен.

И, верно, следовало бы ей послушать матушку. Анна всякий раз, готовясь ко встрече с любовником, давала себе слово, что уж это-то свидание станет последним. Но не находила сил.

Требовала ее истерзанная душа счастья.

— Поздно, — шептала Апраксия, раскладывая карты. — Что сделано, того уж не воротишь, выбрала ты, красавица, дорогу, по ней и пойдешь. Но береги царский подарок, пока он при тебе будет — оборонит тебя… хоть сколько-то оборонит.

Анна знала, что речь идет о шкатулке, уже изрядно позабытой — хватало и иных даров, — и клялась, что сбережет ее. На самом же деле теперь вид этой вещи вызывал у нее престранное неприятие. Анне была отвратительна нарочитая дешевизна шкатулки, и та простенькая мелодия, что пряталась в ней, и стеклянное озеро, и лебеди, и лодочка с фарфоровой девой. Ей хотелось взять шкатулку и ударить ее о пол, чтобы в щепки, вдребезги, чтобы себя самое высвободить из деревянного этого ящика…

…не деревянного — каменного, называемого домом.

Он роскошен. И так похож на тюрьму…

— Это у тебя нервическое, — сказала сестрица, когда Анне случилось ей пожаловаться. — Попей капли для сна, и все пройдет.

В снах теперь было вовсе от теней не протолкнуться. И уже не просили у Анны — требовали. Она же раздавала им червонцы, которые черпала из бездонного ведра…

И наяву ей было не легче.

Череда просителей вновь потянулась к дому Анны, и матушка принимала всех ласково…

Когда все это закончится? Анна знала ответ: никогда.

— И что тут плохого? — удивлялась матушка. Теперь она редко приходила к Анне с просьбами, действуя одним лишь ее именем. — Мы помогаем людям, а люди помогают нам…

Она все еще собирала деньги, складывая их в чулки, которые по старой памяти сама чинила, хоть в доме достаточно имелось слуг.

— Вот станешь царицей, все тогда переменится! — повторяла матушка, желая утешить Анну. А та с превеликим трудом слезы сдерживала. Больше не манила ее царская корона, напротив, пугала тяжестью своей, варварской нарочитой красотой и мертвенностью металла.

А Франц, верный друг, способный ее утешить и дать совет, умер.

Не ко времени.

Нелепо как-то, был же он недавно весел, смеялся, устраивал в огромном доме своем балы… новую любовницу завел, юную совсем… а то и не одну, но об одной особо говорили… и Анну называл красавицей. А потом взял — и умер. И горе, которое испытала Анна при известии о смерти Лефорта, было искренним, глубоким. Пожалуй, ненадолго, но горе это сблизило ее с Петром. Он притих, тоже словно растерялся, но оправился скоро: не умел горевать долго, да и многое сделать желал.

Вскоре Петра всецело захватила новая война — со старыми обычаями и порядками, которые он желал извести, и немедленно. Страстная его натура не хотела мириться с неторопливостью России, и Петр злился, порою доводя себя до неистовства.

— Они ничего не желают слушать! — жаловался он Анне, и та сочувствовала ему, спешила утешить, хотя более всего желала бы, чтобы уехал он. Тогда бы в дом вернулся покой, пусть и недолгий. — Я им пытаюсь рассказать о том, что видел, а они мне…

Жалобы его были многословны, и вскорости Анна заучила их наизусть. Она научилась говорить то, что царь желал слушать, разделяя его гнев и возмущение.

И Петру было этого довольно, но…

…что-то мешало ему исполнить данное Анне слово.

Не бояре, которые, несмотря на недовольство, все же страшились царя, видели за ним действительную силу, не жена, давным-давно уж прижившаяся при монастыре. Она не только примирилась с участью своей, но даже прислала письмецо, которое Петр прочел с немалым удивлением:

«Всемилостивейший государь! — писала смиренная, тихая его Евдокия. — В прошлых годах, а в котором не упомню, по обещанию своему пострижена я была в суздальском Покровском монастыре в старицы, и наречено мне было имя Елена. И по пострижению в иноческом платье ходила с полгода; и, не восхотя быть инокиней, оставя монашество и скинув платье, жила в том монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою…» [2] Из письма Евдокии Петру.

Она ли это? Та женщина, которая прежде и глянуть-то на него лишний раз страшилась. А теперь вот писала вольно. Петр ей ответил, сам не понимая почему. Видимо, желал примириться, хоть бы издали.

…Но не о Евдокии были мысли его: Анна в них властвовала.

И вот странность: без нее томился Петр, тянуло его на Немецкую слободу, чтобы увидеть ее, обнять, поцеловать. И он спешил исполнить это желание, летел ей навстречу. Смотрел. Обнимал. Целовал, но… отчего же не испытывал ни радости, ни хоть бы облегчения? Напротив, возникало вдруг желание тотчас уехать прочь, бежать даже.

— Дура она, — бросил как-то Меньшиков, — соломенная. Баба ледяная. Никогда-то по-доброму не глянет, никогда сама не потянется.

Засели эти слова в душе.

И правда холодна Анна, отвечает на ласку Петра, но словно бы нехотя, себя заставляя.

Было ли так прежде?

Впрочем, иные, воистину неотложные дела требовали царского участия и тем вытесняли сомнения. Что — баба? Баб хватает, всяких, и горячих, и ласковых, и готовых на все ради доброго слова. Анна же… пусть себе будет, какая есть.

Так себе говорил Петр, отталкивая мысль о женитьбе, и многие, опасавшиеся, что царь немедля возьмет Монсиху в жены, вздохнули с немалым облегчением.

Полюбовница? Пусть, но царицей ей только на Кукуе быть.

Да и то, других забот хватает… как-то так выходило, что перед ними бледнели старые обиды, и прежде важное казалось ныне незначительным. Царь страну меняет…

Открыв шкатулку, Анна провела по зеркалу пальцами, будто желая стереть собственное в нем отражение. Не выйдет… заперта она, что в шкатулке, что в доме, что в той нелепой жизни, с которой она и сама-то управиться не способна.

Есть Петр, нелюбимый, злой и всевластный. Захочет — наградит, захочет — казнит, да и то, собственною рукою. Кому, как не Анне, знать, сколь жесток он бывает?