Екатерина Лесина - Музыкальная шкатулка Анны Монс

…началось следствие.

…и матушкины просители, прежде преисполненные ей благодарности за помощь, вдруг теперь заговорили о произволе, о взятках, о том, сколь часто злоупотребляла Анна доверием царя.

…заговорили о ведьмовстве и чарах, о приворотах, гаданиях.

…и старушка Апраксия сгинула, спеша уйти от наказания.

И обвинение это, пусть пока что не доказанное, отвратило от Анны тех, кто еще заглядывал в проклятый дом. Что ж, Анна вовсе не удивилась этому, оставшись в одиночестве. Теперь каждое утро, поднявшись с постели, она первым делом усаживалась перед зеркалом, разглядывала собственное отражение. Шкатулка, подаренная некогда Петром, стояла тут же. Порою Анне хотелось швырнуть ее об стену, разломать, растоптать, чтобы не осталось ни щепочки целой. Порой — напротив, сберечь, укрыть ее. Простенькая музыка вызывала у нее неизъяснимую нежность, и Анна слушала ее часами…

— Все будет хорошо, — как-то сказала она заплаканной Модесте, которая уверилась, что, верно, доживает последние дни. — Вот увидишь, нас пощадят.

Не во имя любви, но просто не чувствовала за собой Анна вины. И готовности покинуть этот мир.

Первый год в заточении минул, и с ним исчезли печаль и сомнения.

Второй, с затянувшимся следствием, которое грозило в любой момент перейти к суду, а там и к приговору, шел медленно. Царь будто бы и желал избавиться от Анны, и в то же время страшился с нею расстаться…

Он появился однажды и, застав Анну перед шкатулкой, отшатнулся.

— Отдай! — крикнул и руку протянул.

Но Анна обхватила руками шкатулку и, глядя в безумные круглые глаза, твердо ответила:

— Нет. Ты сам мне ее подарил. Моя она!

Ушел, хлопнув дверью. Злой. И Модеста опять разрыдалась.

— Ты нас погубишь! Беги за ним… проси… умоляй…

Анна открыла шкатулку и нежно коснулась фарфоровой девушки. Страха не было. Скорее уж в той тишине и спокойствии, которые воцарились в ее доме, не прерываемые более визитами Петра, Анна оживала. Она словно возвращалась в прошлое, к себе — девочке, преисполненной надежд и глупых мечтаний.

— Как ты только можешь?! — восклицала недоуменно Модеста. — Нас же вскорости казнят, а ты…

Анна ничего не отвечала ей, сама не будучи в силах объяснить причины этой своей неуместной умиротворенности. Боялась ли она казни? Да, пожалуй, боялась, как боялась боли, нищеты и ссылки, которыми могли казнь заменить. Но страх этот отступал перед уверенностью, что Петр, даже в сильном гневе пребывая, не причинит Анне вреда.

— Ах, до чего же ты наивна, — утомившись плакать, Модеста принималась заламывать руки и вздыхать томительно. На деле же и она постепенно уверялась, что царский гнев утихнет, а там, глядишь, все вновь вернется на прежние круги. Однако от скуки Модеста не находила себе иных развлечений, нежели стенания и жалобы. Теперь она часто представлялась больной, подолгу лежа на кровати и капризами доводя немногих, оставшихся при доме служанок до исступления.

— Мужчины злопамятны. Мстительны… Конечно, не все, но многие…

В те дни, когда Модеста забывала о своих недомоганиях и становилась почти приветливой, она начинала предаваться воспоминаниям о том, как хорошо им жилось прежде.

И чего Анне не хватало-то?

— Напиши ему письмо покаянное, — зудела Модеста. — Я тебе помогу… подберу слова…

Анна не желала никаких писем, да и возвращения того, что было, тоже. Она постепенно уверялась в том, что ее ждет иная судьба.

Иногда у Ксюши возникало стойкое желание — ударить начальника. Взять предмет потяжелее, например, пресс-папье, оставшееся в кабинете Алексея Петровича, сделанное из натуральной яшмы, а потому неподъемное, и опустить это чудо на макушку!

Ну вот что за привычка — придавать себе таинственный вид?!

Можно ведь просто сказать, как все есть на самом деле… а он — нет, таскает Ксюшу за собой и многозначительно усмехается, ни дать ни взять — Шерлок Холмс из провинции!

Злилась Ксюша потому, что чувствовала себя на редкость глупо.

Как будто все вокруг знают что-то, а она — нет.

А между прочим, она пострадала… и без квартиры осталась… и без работы, кажется, тоже, хотя работу ей найти несложно. В квартире же ремонт предстоит делать, капитальный. И жилье найти на время ремонта… Игнат вряд ли согласится терпеть Ксюшу и дальше, ведь опасности больше нет, а он с невестой поссорился, мириться надо… и третий тут — лишний.

Квартиру же на время не так просто найти, особенно если у вас собака крупной породы…

И все вдруг стало опять каким-то сложным, неправильным.

— Не хмурься, — Игнат оставил машину на парковке. — Идем.

Неприметное здание втиснулось между двумя девятиэтажками. Ксюша хотела прочитать табличку на дверях, но Игнат не позволил, потянул ее за собой.

Темные двери. И карусель пропускного пункта. Охранник в будке. Лестница на второй этаж. Унылый коридор, из тех, какими отличаются государственные конторы, и множество дверей…

Игнат нашел нужную и вошел без стука.

Ксюше не оставалось ничего иного, кроме как за ним последовать. Вот сейчас их выставят вон и… не выставили. Человек в сером костюме, кажется, тот самый, который разбирал бумаги в подсобке, вышел из-за стола и протянул Игнату руку.

— И снова здравствуйте, — сказал он, подмигнув Ксюше. — Присаживайтесь. И знакомьтесь. Это Сюзанна Александровна…

Девушка в нарядном синем платье была смутно знакома Ксюше. Несомненно, они встречались, но вот где и когда…

— Вспоминай, рыжая, — Игнат встал за ее спиной. — Платье попроще… волосы, в узел собранные…

Это же горничная! Та недружелюбная девушка, которая открывала им дверь в доме Виолетты!

— Вижу, вспомнила? Кстати, она — единственная и горячо любимая дочь Виктории Павловны…

Сюзанна фыркнула.

— А заодно — и невеста Стаса — Анна… видишь, сколько у нее обличий? Или я еще что-то забыл? Ах да… Дмитрий. Кем он при вас числился? Женихом? Любовником?

— Какое вам дело? — У девушки и голос изменился. Сколько в нем ненависти!

— Никакого, — согласился Игнат. — Мы просто пытаемся понять, с чего все началось… Олег?

— С удовольствием. Думаю, если что, меня поправят. Итак, представим себе: жили-были две девочки…

Жили-были две девочки — в одном городе, хотя, конечно, не на одной улице. Родились они в один год, но на этом, пожалуй, сходство и заканчивалось.

Одна — мамина радость, единственный поздний ребенок, которому достался весь нерастраченный запас любви. Любовь эта порою была удушлива, тяжеловесна, она заполняла все пространство, не оставляя девочке ни грамма свободы.

Мамина забота сопровождала ее «по жизни».