Елена Логунова - Бонд, мисс Бонд!

Богатое воображение нарисовало на краю могилы костлявую, в старческих пигментных пятнах, руку, пальцы которой сжимались и разжимались в попытке ухватить чью-нибудь тонкую щиколотку.

Люсинда с наслаждением вздрогнула, присмотрелась и вздохнула: померещилось.

– Людмилексанна, в машину, в машину, все едем на поминальный обед! – прогалопировав мимо нее, распорядился разрумянившийся от холода и энтузиазма Санаркадьич.

– Обед – это хорошо, – согласилась Люсинда, не успевшая совершить традиционный набег на любимую кондитерскую.

Она еще раз оглядела нестройные ряды участников печальной церемонии, прикидывая, с кем бы ей сесть за столом в отсутствие подружки Ольги.

Это был важный вопрос, от решения которого зависело, сможет ли Люсинда поесть. По соседству с неподдельно скорбящими родственниками усопшей наворачивать за обе щеки будет неловко, а в компании представителей старшего поколения придется во вред аппетиту изображать почтительное внимание.

В толпе мелькнуло девичье лицо, показавшееся Люсинде знакомым.

Причем ассоциировалось у нее это смутно знакомое лицо с приятным времяпрепровождением.

Для выбора цели этого было вполне достаточно.

– Привет! – сказала Люсинда, пристраиваясь к смутно знакомой девице параллельным курсом. – Ты меня помнишь?

– Извините, вы меня с кем-то путаете, – девушка сделала попытку обойти Люсинду с фланга.

В принципе, именно это говорило о том, что они не были знакомы. Иначе девушка знала бы, что уворачиваться от Люсинды, пикирующей на цель, дело безнадежное. В одной из прежних жизней Люсинда наверняка была добычливым ястребом.

– Я путаю? Я никогда ничего не путаю! Ты же Маша, правильно?

– Неправильно.

– Ах да, ты зовешься Мари, – Люсинда вспомнила и довольно хохотнула. – Имя нерусское и фамилия какая-то заковыристая.

Мари остановилась.

– Вот фамилию я вспомнить не могу, – призналась Люсинда. – Какая-то польская. Так?

– Ну так, – Мари вздохнула. – И что?

– Как – что? Давай держаться вместе. Ты же идешь на поминки?

Люсинда подцепила Мари под локоток. Та задергалась:

– Нет, не иду!

– Как это – не идешь? – Люсинда сделала большие глаза. – Надо! Ты у Жанны Марковны училась, наверное? Или вы вместе работали? – Тут она вспомнила еще кое-что: – Ах да, нас же познакомила Ксюша Марковцева! В какой-то компании… Ах да, в ночном клубе «Сласти»! Ты ее…

– Однокурсница, – вздохнула бесфамильная Мари.

– Ах да. Все понятно.

Люсинда кивнула и взяла курс на машину, в которой приехала на кладбище.

– Значит, нельзя не идти на поминки! Мы, педагоги, борцы за народное просвещение, в этой жизни должны держаться вместе!

Тут перед ее мысленным взором опять промелькнуло навязчивое изображение мертвой руки, цапающей живую ногу, и она обеспокоенно добавила:

– Жить будем вместе, но умирать хотелось бы порознь и без опережения графика. Тебе, кстати, Ксюша про зловещую метку ЖМ не рассказывала?

– Про какую еще метку?

– Про мрачное пророчество!

– Чего?!

– О, я тебе все расскажу! – Люсинда похлопала себя по карману, где лежала роковая записка. – И даже покажу! Ты удивишься, это такая таинственная история…

Бесфамильная Мари прекратила сопротивление.

Увлекая ее за собой, Люсинда тихо радовалась: она не только обеспечила себе приятную компанию, но и нашла увлекательную тему для застольной беседы.

Посплетничать о проблемах их общих знакомых – что может быть приятнее для милых дам?

Через четверть часа они уже были в ближайшем травмпункте.

Вообще-то, догадаться, что эта неприступная крепость – травмпункт, было бы очень трудно даже проницательному человеку.

Красная кирпичная коробка в два этажа, с похожими на бойницы узкими окнами под самой крышей, железной дверью и высоким, в шесть ступеней, крыльцом не только без пандуса, но даже и без перил, больше всего походила на блокгауз, вполне готовый к вражеской осаде.

Без здоровых и крепких сопровождающих у увечных граждан имелось мало шансов проникнуть в эту цитадель. С травмированными ногами немыслимо было взобраться на крыльцо, с травмированными руками – одолеть тяжелую дверь, с травмированной головой – придумать способ обратить на свое бедственное положение внимание персонала, забаррикадировавшегося внутри.

Оле повезло: у нее были двое помощников – рыцарь-олигарх и его верный оруженосец-водитель.

Громов без разговоров завернул страдалицу в свое пальто и понес ее к доктору на руках, а Витя на манер герольда мчался впереди, распахивая двери и возвещая об их прибытии стуком и криком.

Смущенная Оля кривилась и жмурилась, но помалкивала. У нее не было обуви, что означало – у нее не было выбора.

А в медсанбате не было аншлага.

В сумрачном коридоре со сводчатым потолком в полном одиночестве гуляло эхо, но Витя мгновенно навел шороху на сонное царство, и в кабинете специалиста рыцаря с девицей на руках встречал весь наличный состав богоугодного заведения: заметно нетрезвый лекарь в криво застегнутом голубом халате и дородная санитарка в белом.

Относительно санитарки с первого взгляда было понятно, что это натура цельная, как мраморная статуя. Лицо ее было сделано из какого-то крайне неподатливого материала и активно противилось попыткам хозяйки придать ему приветливое выражение. Лекарь же не без мечтательности улыбался и демонстрировал готовность к профильной работе, потирая руки, каждая из которых напоминала добрый испанский хамон. Сквозь тонкую ткань нагрудного кармашка халата предательски просвечивала пятисотрублевая купюра – несомненно, верительная грамота, которую успел вручить доктору шустрый оруженосец Витя.

– Вот, – выдохнул утомленный подъемом Громов, опустив Ольгу на покрытую холодным полиэтиленом кушетку. – У нее что-то с рукой.

– Посмотрим, – благожелательно мурлыкнул лекарь и повыше засучил рукава на своих хамонах.

– Может, не надо? – оробела пациентка.

– Надо, Федя, надо! – убедительно сказал Громов, заставив ее улыбнуться.

Потом был осмотр, потом делали рентген, потом придирчиво и почему-то всем составом, как будто все присутствующие разбирались в медицине, рассматривали снимки.

Потом доктор сказал, что перелома он не видит, и Оля обрадовалась, а оживившийся Громов начал рассказывать, как в тысяча девятьсот каком-то замшелом году его папенька вот на таких же пленках с костями слушал запрещенный джаз.

Потом лекарь сказал, что видит он трещину, и всем стало грустно. Громов нахмурился, Витя сочувственно скривился, санитарка с облегчением прекратила свои попытки «переформатировать» суровую мину физиономии в благостную, а Оля всхлипнула. И даже предоставленный ей галантным доктором выбор между гипсом и жесткой лангеткой нисколько ее не утешил.