Камило Села - Мазурка для двух покойников

– Не могу, женщина, когда опасность смерти не происходит от болезни, соборование запрещено.

– О какой опасности говоришь, если он умер?

– А, правильно!

Тогда донья Рита приготовила стол, белое чистое покрывало, поднос с марлей, пришлось взять из компрессов, так как не хватило, другой поднос – с кусочками хлеба и ломтиками лимона, освященной водой и так далее, и дон Росендо прочел молитвы.

– Benedicat te, omnipotens Deus.

– Аминь.

Георгина и Адела – кузины Мончо Рекейхо Касболадо, Прегисаса, что вернулся из Марокко на деревяшке. Георгина убила своего первого мужа, Адольфито Аугалевада, Чокейро, который, может, и удавился, но считается, что она дала ему цветок сан-диего, и приручила другого, Кармело Мендеса, давая ему каждую неделю оливильи (его убили в районе Овиедо); Адела, ее сестра, жует волшебные травы и идет по жизни почти как сомнамбула; Мончо Прегисас очень благодарен тете Микаэле, матери Георгины и Аделы, за то, что баловалась с ним, когда был маленьким, есть вещи, которые никогда не забыть.

– Помнишь вечер, когда вы пошли погреться к Парроче?

– Еще бы мне не помнить! Есть вещи, что не забываются. Бедняга Агирре умер в госпитале, блюя кровью, и его обобрал Исидро Гомес Мендес, нет, кажется, Исидро Суарес Мендес. Он обирал всех мертвых, никого не пропускал, его-то убили на фронте у Буррианы, когда купался, не знаю, отчего вспоминаются сцены госпиталя и войны, ладно, суть в том, что я помню все.

– И это хорошо?

– Не уверен.

Сеньорита Рамона тоже идет в гости к Хабарину, тот вроде патриарха, которого не так легко увидеть, у Хабарина под лопаткой вытатуирована сирена, он показывает ее только в день своего святого, одиннадцатого мая, святые Антимо, Эвелио, Максимо, Бассо, Фабио, Сисинио, Диоклесио, Флоренсио, Анастасио, Гангульфо, Мамерто, Майоло, Илюминадо и Франсиско де Херонимо. Одиннадцатого мая родился артиллерист Камило; у Хабарина достойная внешность и кудрявая шевелюра.

– Слушай, Мончина, жизнь для всех нелегка, жизнь отталкивает смерть, как смерть удушает жизнь, под конец смерть побеждает, так как меньше торопится и меньше стыдится.

– Да, дядя!

– Еще бы нет! Слушай, Мончина, война кончилась, и много несчастных осталось в горах и канавах с кишками и мозгами наружу, но мы, мужчины рода, почти все на своих местах, и нам незачем учиться другому языку и другим обычаям, они обязывают человека меняться, а это дурно и терзает душу.

– Да, дядя.

– Еще бы нет! Слушай, Мончина, итальянцы, греки и турки мне мало нравятся; предпочитаю англичан, голландцев и норвежцев, менее забавны, но больше достойны доверия и не кричат так.

– Да, дядя.

– Еще бы нет! Хочешь рюмочку?

– Да, дядя.

– Других слов не знаешь, кроме «да, дядя»? Хабарин налил две рюмки тростниковой водки.

– Эта – очень надежная, никогда никому не вредила, ее пьют моряки, чтобы бороться с морем, она хороша также и для женщин. Ты знаешь дона Анхеля Алегрия, ортопеда?

– Нет, а что?

– Ничего, просто интересуюсь…

Семь сестер Алонтра справились с бурей более или менее, события обычно треплют мужчин яростнее, чем женщин, не скажу, что это неукоснительное правило, но близко к нему, для мужчины, самое плохое, что может случиться, – это знать, где его остановит смерть, я не говорю о душе, вечном спасении или вечных муках, а только о плоти, о том, что с ней происходит, мавры не позволяют ампутировать себе и пальца, так как должны целыми войти в рай, есть разница, похоронен ли труп в земле и съеден червями, или погрузился на дно морское, став пищей для сардин, или разорван на куски и пожран собаками, или испепелен, развеян по ветру и расклеван воробьями, кто-нибудь всегда съест труп мужчины, с женщинами не случается таких перепадов, семь Алонтра живут по-прежнему и без больших хлопот, и к тому же красивы и здоровы.

– А Долоринья выздоровела после аппендицита?

– Когда еще! Она сейчас как роза, посмотреть приятно. Робин Лебосан и Раймундо, что из Касандульфов, углубились в очень приятное и многословное философствование, сеньорита Рамона угощает их, больше говорит Робин, Раймундо немного устал, уже несколько дней он выглядит уставшим.

– Можно жить и можно притворяться, Раймундо, я не очень силен, я слаб, иду по жизни притворяясь, признаться, живу в стороне от того, чем живешь ты, мне бы, к примеру, хотелось жить полнее, но должен утешать себя – терпи! – по-моему, то, что далеко от нас, не существует, не живет, ты меня понимаешь, ось мира – наше собственное сердце и дом Мончи; того, что вдали, пожалуй, и нет: перуанского индейца, дующего в тростниковую флейту, эскимоса, свежующего тюленя, китайца, что курит опиум, – ты меня понимаешь? – негра, играющего на саксофоне, мавра, который зачаровывает змей, неаполитанца с его спагетти, мир очень тесен, жизнь коротка, Мончо Прегисас объехал земной шар, это правда, у Мончо Прегисаса была в Гуаякиле любовь, но прочие покидали наши горы лишь для войны, я и этого не делал, но никто не может доказать, что надо колесить по свету; хорошо, когда девушка играет на лютне, сидя на скамеечке у горящего камина, эти старинные обычаи давно канули в вечность, затерялись в хаосе, теперь все стало хуже, одна эпоха умирает, другая рождается, Раймундо; колос рождается и умирает каждый год, но дуб долговечнее человека, необязательно тонуть в дерьме, Раймундо, ты меня понимаешь, лучше пустить пулю в висок.

У Раймундо, что из Касандульфов, печальный вид.

– Ты говоришь о хаосе, Робин, это верно, многое никогда не восстановить, сколько ни проживем, обычаи, сметенные хаосом… не знаю; понимаешь, я вырван с корнем или вроде этого, может быть, я зря не умер молодым? Хочу сказать, более молодым, чем сейчас. Прошу вас обоих простить меня, дашь мне коньяку, Монча?

– Да, Раймундо, хочешь, поиграю?

Льет над водами Арнего, что текут, вращая жернова, разгоняя зобатых и жертв ядовитой саламандры или жабы, а также пугая умирающих; Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, голая, свистит на холме Эсбаррадо, с грудей каплет, волосы – как ветви плакучей ивы, и в руке зажат воробьишко.

– Простудишься, Катуха, воспаление легких схватишь.

– Нет, сеньор, холод по мне скользит.

Кажется, то же, что и было всегда, но здесь уже прошел ураган, оставивший в памяти боль.

– А что делать с мертвыми?

– Три обычных вещи, милая; три вещи, что делают всегда: омыть лица и похоронить, прочесть молитву и отомстить за них, нельзя убивать безнаказанно!

– Ваша правда!

Льет над водами Бермуна, ручья, который плачет, как тонущий ребенок, льет над водами пяти рек: Виньяо, что бежит с равнины Вальдо Варнейро, Аснейрос, рожденной в скалах Двух Святых Отцов, Осейры, освежающей горячую кожу монахов, Комесо, бегущую на север по дороге из Рапосы Рангада, и Бураля, где девушки Агросантиньо стирают тряпье; льет над вязами и каштанами, ивами и вишнями, мужчинами и женщинами, над дроком, и папоротником, и омелой, над живыми и мертвыми, льет над страной.