Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела

Степаныч оглянулся на Машу, постарался взять себя в руки, немного успокоился – так, что смог говорить, – и сквозь дребезжащий реденький смех пояснил:

– Ох… Кто ж борщевик в руки берет? Тоже мне, городские! Борщевик, зараза, ядовитый, его голыми руками трогать нельзя. У мужа твоего, Мария, на борщевик реакция, ты не пужайся, не смертельно… Больно, правда, зараза…

– Ему же больно, Николай Степанович, – всхлипывала Маша, – что же делать?

– Ну точно, что я говорил…

Он поднял с земли выструганную из толстого зеленоватого ствола дудочку с проковырянными дырками. Не переставая хихикать, рекомендовал:

– Соду разведи в воде, вымой ему лицо и руки. Димедрол еще дают выпить. Да ты, мужик, с солнца в тень уйди. Такая дрянь только на солнце происходит. Борщевик когда скотине заготавливают, то с ранья, пока солнце не встало. Тогда он не ядовитый.

Македонский с видом раненого бойца тяжело поднялся, сделал десяток нетвердых шагов и повалился в тень, под навес. Там с размаху опустил руки в бочку с водой и протяжно застонал, плеща холодную воду на лицо.

Маша искала соду, гремя банками на кухне.

Македонский перестал плескаться, зло уставился на непрошеного гостя. Степаныч примирительно успокоил:

– Ты не смущайся, такое со многими здесь бывает. Тебя, правда, слишком сильно развезло, видать, организма такая. Я тоже, когда только сюда попал, пошел гадить да листиком подтерся. Это, я тебе скажу, не губы распухли… Это прочувствовать не дай боже…

И снова засмеялся, теперь уже своим воспоминаниям. Но Бешеный Муж насмешек в свой адрес не прощал. С этого момента записал незлобивого старика в кровные свои враги.

Болел Македонский, как и все обыкновенные мужики – несмотря на то что бешеный, – нудно и скрупулезно, жалея себя из самой глубины души, от самого сердца. Два дня возлежал среди подушек, разложив по лицу покрывшиеся волдырями губы, а по заботливо подложенным Машей подушечкам – натруженные в изготовлении музыкального инструмента руки. Мученически-печально стонал, не ел и только пил через соломинку клюквенный морс, через силу глотал супрастин.

Мария только раз отлучилась от мужниного одра, сбегать к Александре за клюквой. Всю ночь и весь день верной сиделкой проводила подле него на жестком венском стуле. В лучших традициях романтизма хотела бы держать его, горемычного, за руку, но за руки брать Македонского было опасно, мог и лягнуть от боли. Маша засыпала сидя на стуле, просыпалась, несколько раз чуть не свалилась во сне на пол, но не уходила, с ласковой улыбкой смотрела в искаженные непомерным страданием знакомые черты, шептала слова утешения. Так любящая мать ночами сидит у кроватки захворавшего ребенка.

До самого чемпионата мира сидела. А потом перетащила в спальню телевизор, установила поудобнее для мужа – ему привлекательней был голубой экран, о чем и прошамкал волдырчатыми своими отекшими губами. И так вот вышло, что оказалась Маша совершенно свободной. Только знай не забывай морс варить. Да еще неплохо бы бульона ему организовать, чтобы пил себе через трубочку, силы восстанавливал.

Еще с самого утра в доме, Маша чувствовала разносящийся вокруг упоительный, лучше всяких духов, знакомый с детства запах свежескошенной травы. «Кто-то косит»—отметила она и тут же переключилась на насущное, нужно было нагретые руками Македонского подушки перевернуть холодненькой стороной.

И вот, выйдя на крыльцо, изумилась внезапно случившемуся простору собственного двора. До самого забора вместо бурьяна, лебеды и зла-горя борщевика простиралась лишь колючая стерня, а у калитки колдовала над тачкой знакомая щуплая фигурка в клетчатой рубашонке. Степаныч, споро орудуя по очереди граблями и вилами, утрамбовывал в тачку ядовитую зеленую массу. В тени под яблоней вострила уши замызганная, блохастая Незабудка.

Маша улыбнулась: вот ведь какой смекалистый, встал ни свет ни заря, выкосил подчистую, да еще и ботву за собой убрал. Как тут не заплатишь? Она тихо вернулась в дом за очередной двадцаткой. При приближении Маши к Степанычу косматая Незабудка тихонько заворчала, хозяин обернулся.

– Цены вам нет, Николай Степаныч, – благодарно похвалила Маша. – Только сами осторожнее, руки берегите, а то придется мне за двоими ухаживать.

– Не пужайси, трава подвяла уже, теперь неопасно. Ведь, думаю, не скосите сами-то. Городские… Твой-то как, музыкант?

– Ужасно, – призналась Мария. – Стонет лежит, как дите. Жалко его…

В голосе Степаныча зазвучала тщательно скрываемая насмешка:

– Это да, дите. Телевизор ему включи. Дите, поди, стрелялки обожает.

– Уже включила, – без тени обиды сообщила Маша. – Вот, возьмите. И еще раз вам спасибо огромное.

Степаныч разогнулся от тачки, внимательно посмотрел на деньги, затем на Машу, помолчал в раздумье. Не сунься Маша со своими десятками, все было бы красиво, интеллигентно, по-соседски. Но две десятки сиренами манили и манили к себе, беззвучно повторяя будто на два голоса: «Три семерки», «Три семерки»…

Тяжелая борьба отразилась на лице Степаныча: все-таки не конченый алкоголик, силы бороться с искушением были, но иссякали они прямо на глазах. Не выдержал, воровато выхватил деньги из Машиной руки и моментально успокоился, отпустило. Теперь уже наличность, понятно, не уплывет. Улыбнулась удача, сам того не ожидая, подкалымил аккурат на разговеться. Ради приличия поболтал несколько минут с Машей, рассказал несколько местных баек про борщевик и, уложив на тачку вдоль грабли и вилы, весело покатил со двора ядовитый силос в компании бессменной подруги своей Незабудки.

А Маша осталась посреди выкошенного двора в сомнениях. А правильно ли поступила? Вроде бы хотела как лучше, а получилось, что потворствует деградации и так социально нестойкого элемента… Эх, хорошо бы курицы для бульона раздобыть.

Как раз за курицей и поехала Маша в компании с Александрой в Норкин.

Повез их на стареньком «Форде» низенький, толстенький дядечка, говорящий неожиданно густым для его мелкого росточка басом.

– Привет, новенькая! – поприветствовал он басом Машу.

Новенькой Машу в последний раз называли в четвертом классе школы.

– Привет вам, абориген. Меня Машей зовут.

– Я не абориген, я первый переселенец, – поправил водитель, выезжая из Лошков.

– Это Коля, столяр, – представила Александра, – золотые руки, когда не пьет. Увидишь у нас статую деревянную или колонну резную, знай – его работа.

– Это точно, – подтвердил немногословный Николай, он больше молчал, и до самого Норкина Маша не узнала о нем ничего более уже сказанного.

Зато Александра трещала не переставая. С сорочьим любопытством пытала Машу про Македонского, Питер, житье-бытье. Маше не хотелось рассказывать при постороннем невеселую историю их с мужем недолгого богатства. Да и вообще не хотелось бередить. Слишком больно было пока от воспоминаний о покинутом доме, снова всплыла в памяти бабушка.