Екатерина Лесина - Дельфийский оракул

Но Аполлон не желал возвращаться. Уж не из-за этого ли человека, так болезненно похожего на Лая? Царь мертв, пал он от руки того, кто сейчас сидит на троне.

Не сидит – восседает! Указывает на Аполлона, говорит что-то гневное, оскорбительное. И женщина, лежащая у ног его, мертва. Она некрасива, стара, но – знакома. Она снилась Лето прежде, когда сны ее еще отличались чем-то от яви. И вот – опять.

Уж не она ли виновница той боли, которую испытывает милый ее Аполлон?

Мелькнуло имя – Эдип…

Эдип?

Он жив еще?! Он должен был умереть, от стыда ли, от гнева ли богов. Месть не свершилась? Силы оставили Аполлона?

Гнев обуял Лето, но одолела она его, позвала жреца. Жрецы не мешали Лето, берегли они ее и сына, служа ему верно, доказывая тем самым божественную суть Аполлона.

Они не пытались отнять у нее чашу, довольствуясь золотом и иными дарами.

Многие спешили одарить свою судьбу. Или – откупиться от нее?

– Скажи, – спросила Лето, глядя на жреца белыми глазами. И тот, не будучи в силах вынести этот взгляд, упал ниц. – Скажи, жрец, где теперь мой сын? Верно ли, что живет он в Фивах?

– Да, госпожа.

– И что служит он Эдипу?

– Да, госпожа. Нет у Эдипа друга вернее, чем ваш сын. Нет у Фив защитника иного, кроме сына вашего. Чтят его не как бога, но как человека, который сумел одолеть чуму.

– А он что?

– Он называет царя братом.

Братом… они и есть братья – по половине своей крови. Но вторая половина – иная. Пролитая, растеклась она рекою между Аполлоном и Эдипом. Глупец! Предатель! Как мог он обойтись с родной матерью так жестоко?! Она кормила его молоком, и оно было горьким от ненависти. Она пела ему колыбельные, жалуясь на судьбу. Она шептала ему страшные сказки о том, как сгубили коварный Лай и подлая Ниоба благородного отца ее, о том, как жестоко обошлись с нею самой, о том, что месть – вот единственное, ради чего стоит жить.

А он? Он, клинок разящий, сломался! И, убив детей Ниобы – очень ей помогла ее гордыня! – пощадил брата. Сел псом цепным у ворот дворца. И стережет, стережет Фивы.

Молчит – о кровосмешении.

Но Лето знает, как разрубить этот узел.

– Готовьте корабль, – велела она жрецу. – Настало время мне свидеться с сыном. Пусть возвращается домой…

Вновь пела кифара о любви, пусть чужой, но радостно было Аполлону слышать смех людей. Сквозь кружево листвы он глядел на влюбленных. Они, утомленные жарой, присели отдохнуть. И руки сплетенные их – как ветви виноградной лозы. Не разорвать, не разрушить эту связь.

Для них играл Аполлон.

И для детей, которым жара была нипочем. Смех их доносился издали, украшая его песню.

Счастье. Но продлится ли оно долго?

– Друг мой! – Эдип нашел Аполлона в саду, где он проводил почти все время, говоря, что только среди молчаливых деревьев спокойно ему. – Друг мой, принес я радостную новость. В дом мой пришла женщина, называющая себя Лето. И говорит, что она – твоя мать. И вижу я ваше сходство.

Разорвалась струна, поранив палец певца.

– Долго она искала тебя, желая вернуть сына. И вот – нашла. Так поспеши же! Что может быть радостнее, чем встреча с матерью?

– Не слушай ее, – взмолился Аполлон. – Что бы она ни говорила – не слушай…

Прекрасная Лето.

Ужасная Лето.

Старуха в черных одеждах стояла перед царицей, глядя на нее с такой ненавистью, что сердце Иокасты заледенело. Где и когда успела она причинить боль этой женщине? Не пересекались их пути, но тогда за что ее так ненавидеть? И улыбалась царица страшной гостье, говорила с ней ласково, но не слышала Лето ее слов.

– Здравствуй, сын, – сказала она Аполлону. – Неужто не рад ты видеть меня?

Белоглазая, седовласая, была она ужасна, как бывает ужасна эринния, занесшая меч над безумцем, дерзнувшим перечить воле богов.

– Рад, матушка.

Аполлон поклонился ей, не смея обнять.

– Тебе пора возвращаться домой. – Она нежно коснулась щеки сына, желая стереть с нее морщины. Разве стареют боги? Нет! Это люди виноваты, люди причинили зло ее Аполлону. Так пусть же поплатятся они!

– Я вернусь, матушка. Пойдем. Сейчас.

– Нет, дорогой, еще рано.

– Пойдем! – Он схватил мать, готовый зажать ей рот, если вздумает она сказать хоть слово.

– Рано, дорогой. Рано. – Она с легкостью змеи вывернулась из его объятий. – Разве не желаешь ты проститься с братом? Рассказать ему правду?

– Уходи отсюда, Эдип!

– Не гони его, Аполлон. С братьями так не поступают. Ты называл моего сына братом, царь Эдип, не зная, что и в самом деле – брат ему. От одного отца вы были рождены.

– Молчи! – закричал Аполлон.

– Ты тоже прикажешь мне молчать, царь? Неужто не желаешь узнать его имя?

И бледное семя болезни, до сих пор дремавшее в теле Аполлона, распустилось, сковав его руки и ноги, связав язык. Стучала кровь в висках, грохотало сердце. Но ничего не в силах был сделать он, чтобы остановить Лето.

– Его звали Лай, сын Ладбака, брат Амфиона… мой презренный муж. И твой тоже, царица!

– Нет…

– Да. Не вам ли было предсказано, что сын, тобою рожденный, убьет отца? И что станет он позором вашего рода, таким позором, который не смоют века…

– Ребенок мой родился мертвым, – прошептала Иокаста. – Мертвым родился!

– Это тебе так сказали, царица! Он жив и был живым, когда наш трусливый муж оставил его в горах, надеясь, что дитя сожрут лисицы или волки. Но судьбе было угодно, чтобы пастух отнес младенца царю Полиба… твоему отцу, добрый Эдип! Тому самому, чьей смерти ты не желал. Видишь, исполнилось мое предсказание. Ты убил своего настоящего отца и взял в жены мать! И нажил с ней детей…

– Ты знал?! – обратился Эдип к Аполлону, по лицу его пытаясь прочесть своей приговор. – Знал… ты умолял меня вернуться домой. Ты солгал мне… солгал!

– Всего лишь раз. – Аполлон сумел-таки заговорить, преодолевая боль. Он слышал шаги близкой смерти и ощущал теплые руки на плечах своих. Тень давала ему силы. – Я хотел, чтобы ты вернулся. Хотел… а потом было уже поздно.

– И ты смолчал! Из зависти, да?

– Он смолчал, – продолжила Лето. Пила она чужой страх и боль – и не могла насытиться. Собственные ее раны пылали. – Он смолчал, позволив вашим детям появиться на свет, а с ними – и проклятью богов. Чума пришла в Фивы! Она – ваша кара. А ты славил моего сына, как избавителя.

Закричала Иокаста. Громко, как раненая птица. Безумием вскипела ее кровь. И острый нож вошел меж ребер, остановив ее сердце. Эта легкая быстрая боль погасила другую.