Гиллиан Флинн - Темные тайны

Остановившись на красный свет, я судорожно порылась за своим сиденьем, выхватила конверт, в котором мне прислали какую-то квитанцию, и над прозрачным окошечком написала: «Подозреваемые». Потом: «Раннер». Остановилась. «А может быть, это кто-то, у кого был на него зуб?» Ага: «Кто-то, кому Раннер задолжал деньги». Раннерраннерраннер. Снова Раннер. Мужской голос, гремевший в нашем доме в ту ночь, мог принадлежать не только Бену, но и Раннеру. И врагу Раннера. Хочу, чтобы именно так и было. И чтобы это можно было доказать. Меня вдруг охватила паника: я больше не могу жить с этой своей виной — с тем, что Бен в тюрьме. Хочу, чтобы с этим было покончено. Мне нужно знать. Я, моя, мне… Тот же предсказуемый эгоизм.

Я миновала поворот к нашей ферме, но так и не смогла взглянуть в ту сторону.

На окраине Канзас-Сити я завернула на заправку и там же в круглосуточном магазине купила белый хлеб, плавленый сыр, колу, а для своего старого голодного кота — кошачий корм и поехала домой «вон туда по вон той дороге». Оказавшись на своей горе, я вышла из машины. На крылечке напротив, несмотря на холод, восседали все те же две пожилые дамы, глядя прямо перед собой и упорно меня не замечая. Уперев руки в боки, я смотрела на них, пока одна из них не бросила взгляд в мою сторону. В духе ковбоев Дикого Запада я величаво помахала рукой, старушенция кивнула в ответ. Чувствуя, как меня распирает от торжества, я вошла в дом и накормила бедолагу Бака.

Пока оставались силы, я намазала на хлеб ярко-желтую горчицу, уложила сверху куски липкого сыра и начала поглощать бутерброд, одновременно ведя телефонные переговоры с тремя одинаково недовольными операторами подряд, — с их помощью я пыталась дозвониться до мужского приюта имени Берта Нолана. (Кстати, еще одно потенциальное место работы, чтобы успокоить старину Джеффриза, — телефонный оператор. Не помню почему, но многие девочки в мое время мечтали, когда вырастут, стать телефонистками.)

Кусочек хлеба пристал к нёбу, но тут мне ответил голос из приюта — к моему удивлению, это был Берт Нолан собственной персоной. Странно, а я-то полагала, что если приют носит имя человека, то этот человек уже умер. Я сказала, что пытаюсь найти Раннера Дэя, на другом конце замолчали.

— Знаете, он то исчезает, то возвращается, а за последний месяц почти все время отсутствовал, но я с удовольствием ему все передам. Слушаю внимательно, — сказал Нолан голосом, напоминающим звук клаксона старой машины. Я назвала свое имя (оно, судя по всему, ему ни о чем не говорило) и стала диктовать номер телефона, но он меня остановил: — Не надо, сразу предупреждаю: он вряд ли сможет оплатить звонок в другой город. Наши постояльцы предпочитают общаться посредством почты. Они пишут письма. Менее пятидесяти центов — и нечего беспокоиться о том, что придется выстаивать в очереди к телефону. Не хотите оставить адресок?

Я не хотела: меня бросило в дрожь от одной мысли, что Раннер появится у меня на пороге, уперев испачканные руки в бока и победно улыбаясь, словно обыграл меня в какой-то игре.

— Если хотите, на словах можете через меня передать ему все, что угодно, а адрес я запишу, но ему не сообщу, — сказал Нолан рассудительно. — Я перешлю вам от него письмо, и он даже индекса не узнает. Многие родственники так и поступают — грустная, но необходимая мера. — Где-то в глубине помещения гудел автомат, выплескивая газировку с сиропом, кто-то спросил Нолана, не хочет ли он содовой, на что он ответил: «Нет, спасибо, я пытаюсь себя ограничивать» — голосом доброго провинциального врача. — Вы не против, мисс? В противном случае с ним будет сложно связаться. Он совсем не из тех людей, кто сядет у телефона и будет ждать, когда ему перезвонят.

— Электронной почты у вас тоже нет?

В трубке хмыкнули:

— К сожалению, нет.

Насколько я помню Раннера, он никогда не был большим любителем писать письма, но все же писал больше, чем звонил, поэтому я решила, что, пожалуй, рискну — тогда не придется тащиться в Оклахому и там, в приюте, еще и высиживать в ожидании Раннера.

— Вы не могли бы ему передать, что мне необходимо поговорить с ним о Бене и той ночи? Я к нему приеду, если он укажет день.

— Хорошо… Вы сказали, о Бене и той ночи?

— Да.

Я была убеждена, что Лайл будет торжествовать по поводу того, что я изменила (точнее — могу изменить) мнение о Бене. Я представляла, как он в одном из своих тесных пиджачков с победным видом рассказывает соратникам, что убедил меня поехать к Бену в тюрьму. Она, дескать, сначала наотрез отказывалась, наверное, из боязни узнать о Бене… да и о себе самой что-то неожиданное. И все будут восхищенно на него смотреть и радоваться тому, чего он добился. Это раздражало.

С кем мне действительно хотелось поговорить, так это с тетей Дианой. Дианой, которая заботилась обо мне в течение семи из моих одиннадцати сиротских лет, пока я не достигла совершеннолетия. Она первая забрала меня к себе в свой трейлер. В чемодане у меня лежала одежда да любимая книжка — и ни одной игрушки. Обычно всех кукол Мишель забирала на ночь к себе — у нее это называлось ночным девичником, но, когда ее задушили, куклы оказались в моче. Накануне убийств Диана подарила нам книжку с наклейками — цветочками, котятами и носорогами (не в одной ли она из коробок под лестницей?).

Диана не могла себе позволить новое жилье. Вся мамина страховка пошла на приличного адвоката для Бена. Диана сказала, что мама именно так распорядилась бы этими деньгами, но говорила она это с таким убитым лицом, что казалось, будь у нее возможность, она бы очень серьезно потолковала с сестрой. Поэтому на нас денег не осталось. Я была совсем мелкая и помещалась в чулане, куда, если бы не я, поставили бы стиральную машину. Диана ради меня даже его покрасила. Она работала сверхурочно, а еще регулярно возила меня в Топику на сеансы психотерапии, пыталась проявлять нежность и ласку, хотя ей тяжело было обнимать меня — жалкое подобие убитой сестры. Ее руки окружали меня этаким хулахупом — словно в какой-то игре, где нужно заключить человека в объятия, но прикасаться как можно меньше. И все равно каждое утро она повторяла, что любит меня.

В течение следующих десяти лет я дважды полностью выводила из строя ее машину, дважды ломала ей нос, однажды выкрала и продала все ее кредитные карточки, а еще убила ее собаку. Это ее и доконало. Грейси, похожая на обросшую шерстью помесь швабры с собакой, появилась вскоре после убийств. Собачонка была маленькая и вздорная, она без конца визгливо лаяла, но Диана любила ее больше меня — по крайней мере, мне так казалось. Много лет я ревновала Диану к собаке, наблюдая, как тетка расчесывает Грейси, а потом с розовым пластиковым гребнем в большой, как у мужчины, руке собирает шерстку в прядь и увенчивает заколкой; как вытаскивает из кошелька фото Грейси, а не мое. Собачонке не давала покоя моя искалеченная нога с оставшимися на ней двумя пальцами, тощими и шишковатыми. Она их всегда обнюхивала, словно понимая, что с ними что-то не так. Любви к ней это не внушало.