Екатерина Лесина - Серп языческой богини

– Хотела предупредить, что к нам сегодня особенный гость заглянет, – промурлыкала она на пороге школы. – Мы ведь не хотим недопонимания?

– Какой гость?

– Ты знаешь.

Тот сутулый мужчина в пиджаке.

– Он не проговорится. И ты тоже. Правда? – Она ущипнула Калму за щеку. – Я же могу доверять тебе?

Нет. Но разве у нее есть выбор?

– Лучше будет, если ты заболеешь… Тебе ведь не сложно будет заболеть?

Конечно. Три капли йода на кусок хлеба, и съесть, не запивая. Температура скачет сразу. Слегка мутит, но это от страха: если тетка догадается про йод, то догадается и про гаражи. Но тетке некогда. Она расправляет крылья столу-книжке, накрывает потускневшую полировку скатертью, извлекает праздничную посуду.

– Температура? Ну иди, полежи.

Калма даже рада избавиться от кухонной повинности. И душу греет знание, что теперь именно она сама таскает на стол салаты, закуски и фаршированную щуку. Она ненавидит рыбу.

– Ну ты и… – шипит она , заглянув в комнату. – Нельзя было подождать часик?

Калме слишком жарко, чтобы отвечать. Она отворачивается к стене и закрывает глаза. Засыпает, проваливаясь в зябкий, гниловатый сон. В нем есть старуха и серп, который скользит по-над землей, срезая бурые стебли.

…на землю льется красное, много красного…

– Что ты делаешь? Они же никуда не годятся! – Калме жаль старушечьего труда. Неужели она настолько ослепла, что не видит – трава плоха.

– Много ты понимаешь.

Старуха распрямляется, упираясь обеими руками в поясницу. И полукруглый серп сияет ярко, как если бы на рукоять навинтили месяц.

– Весной не жнут траву.

– Это смотря какую, – возражает она. – Каждой траве – свое время.

Потом было что-то еще, дурное, липкое. И проснулась Калма в ужасе, с криком, который заглушила подушка. А за стеной играла музыка, к счастью, достаточно громко.

Калма сползла с постели.

Хотелось пить и в туалет. Если жажду она потерпела бы, то мочевой пузырь не оставил выбора. Вот бы ни с кем не столкнуться…

Не повезло. В коридорчике, узком, темном, стоял тот самый мужик.

– Там свободно, – сказал он, указывая на туалет. – Я просто вот… Родион. По Достоевскому. Если, конечно, читали.

– Да.

И Калма спряталась в туалете. Она сидела дольше, чем надо, надеясь, что Родион исчезнет в комнату, смешается с другими гостями. Но он дождался. И спросил:

– Где тут покурить можно?

– Н-на балконе… или н-на лестнице.

– Составишь компанию? Нет, не покурить. Просто компанию.

Почему Калма согласилась? Она могла бы отказать, вернуться в комнату, закрыть дверь и… и что? Наверное, в этой неопределенности и была причина.

– У вас тут мило, – Родион щелкнул по листу герани. – Кто смотрит?

– Тетушка. Я.

– Ну да… Ты у окна не стой. Болеешь?

– Температура.

– Пройдет. Все проходит со временем. Скажи, зачем я здесь? – Он сигареты хранил в портсигаре, а зажигалку носил кремниевую, неудобную. – И почему до сих пор не ушел?

– Неудобно?

– Кому? Мне? – Левая сторона рта улыбалась. Правая оставалась серьезной. – Нет, это не причина.

– Ради… нее?

– Смешная. Вы все в этом возрасте смешные. Стараетесь выглядеть старше, чем есть. Серьезнее. Зачем? У вас вся жизнь впереди, а вы делаете вид, будто уже ее прожили.

– Я не делаю.

Сигаретный дым просачивался в окно, а с той стороны проникал сырой апрельский воздух, от которого першило в горле. Но Калма держалась, не кашляла.

– Ты – не делаешь. Точно.

Это было сказано странным тоном. И взгляд Родиона заставил поежиться. Никогда еще на Калму не смотрели так… неправильно.

Впрочем, на этом все и завершилось. Родион курил, молчал. Калма не курила, но тоже молчала. Сговор молчания, подслушанный тишиной. А потом хлопнула дверь и на площадке появилась она . Раскрасневшаяся, раззадоренная вином – всего три бокала под строгим теткиным надзором – и удивленная.

– А что вы здесь делаете?

– Курим, – спокойно ответил Родион, отправляя окурок в банку из-под кильки. – Уже докурили. Пожалуй, мне пора.

– Как пора?

Она сердится, но Родиону плевать.

– А торт? Мама торт пекла! У нее лучшие торты в городе. Особенно медовик.

– Не люблю сладкого.

Это было ложью, Калма сразу поняла. А вот она – нет. Она так и осталась стоять с раскрытым ртом и обидой, которую никак невозможно было показать.

– Из-за тебя, да? Он из-за тебя ушел? – прошипела она , когда Калма попыталась войти в квартиру.

Ее пальцы впились в руки, а перекошенное лицо оказалось близко-близко.

Над ее головой порхали пылинки. И ниточка света тянулась от макушки к потолку. Вот бы перерезать эту ниточку… взять серп и перерезать.

– Я с тобой знаешь что сделаю? Он был мой! Мой!

– Он ничей. Или свой собственный.

Впервые получилось вырваться из ее когтей. Но Калма точно знала: все только начиналось.

– Ты не умела уступать, – сказала Калма, усаживаясь за стол. Пришлось столкнуть одну из кукол – она лишняя здесь! Надо было сразу понять, что именно эта кукла – лишняя!

Все остальное тоже.

Чашки с шариками льда. Холодный самовар.

И это ее презрительное молчание, от которого становится холодно.

– И сюда пришла. Зачем? А я скажу: из упрямства. Тебе не сиделось на берегу. Как же так, а вдруг что-то да без твоего участия произойдет? Как такое представить?! И произошло. С твоим участием. Легче, да? Как же вы меня все достали… как же вы все…

Калма замолчала, она легла на стол, уткнув голову в сцепленные руки, и лежала долго, как показалось самой – вечность. Но вечность эта ничего не изменила.

– Я знаю, что подарить. Надеюсь, им понравится. Мы же хотим, чтобы им понравилось?

Взяв белый серп, прикосновение к которому успокоило, Калма склонилась над телом.

Спустя полчаса все было закончено. Оставалось лишь отнести подарок. Много времени это не заняло.

Юрася решили оставить на маяке. Тело прикрыли еловыми лапами и навалили поверх камней. Необходимости в этом иной, нежели успокоение Толиковой совести, Далматов не видел. Если волки до сих пор не притронулись к мясу, то уже и не притронутся.

Чуют отраву? Или звериный опыт, который по надежности не уступает опыту человеческому, подсказывает им, что от странных трупов следует держаться подальше?

– Его Родька убил, – сказала Зоя, разглядывая кучу валежа с видом отстраненным, даже мечтательным. – Или Таська. Ну я так думаю.

Осталось понять – почему.

– Почему Таська? – Илья подал руку, помогая Зое обойти россыпь камней.

– Она ж страшненькая. И Викуше завидовала. Красивым всегда завидуют. Я-то знаю.

Какой печальный тон!

– Тебе Вика жаловалась?

– Викуша? Нет! Она никогда не жаловалась! Она была знаешь какой? Ну классной! Я же говорила.