Екатерина Лесина - Серп языческой богини

– Зоя, ты жива?

Сомнительно, но проверить следует. И Далматов двинулся ползком, проклиная день, когда ему вздумалось поискать чужие сокровища.

Если пристрелят – сам виноват. Но легче от этой мысли не становилось.

Зоя лежала навзничь. Ноги раскинуты, руки вытянуты вдоль тела. Снег под ней наливался кровью, но медленно. А в затылке зияла дыра. Далматов перевернул тело: лицо практически отсутствовало.

– Ну и что теперь? – спросил он, подымаясь.

Сердце отсчитывало секунды.

– Выстрелишь?! Давай!

Он раскинул руки и замер.

– Стреляй же!

Тоскливый волчий вой стал ответом.

Калма видела женщину на снегу и мужчину, который хотел умереть, но было слишком рано. И пуля – не тот инструмент. Грубый.

Оба, и мужчина, и женщина, заслуживали смерти. Только каждый – своей. Калма знала, как это важно – выбрать правильную смерть. Она подняла гильзу, а винтовку закинула на плечо, отметив, что с прошлого раза та потяжелела.

Надо поесть. Она уже забыла, когда ела в последний раз. Слабеет, а если ослабеет, то не исполнит задуманного. И это плохо. Калма ведь обещала подарить платье. Она точно знала, какие платья ей нравятся. Калма помнил, как она выбирала наряд.

Подготовка к выпускному началась с октября, когда она принесла из библиотеки несколько журналов и сказала:

– Мы должны выбрать платье.

И тетушка, конечно, согласилась: должны. Калме оставалось лишь кивнуть, впрочем, этого не заметили. Да и она рада была оставаться незамеченной.

И занятие у Калмы имелось: фасоль. Тетка растила ее на даче, там же и сушила, раскладывая белые стручки на старых простынях. Спустя месяц простыни связывались, и получались тюки, объемистые и легкие. И уже Калма везла их с дачи, стыдясь такого груза.

– Я не хочу такое платье… ну такое, понимаешь? – она растопырила руки. – Чтоб как у невесты.

– Почему?

В юбках и кружевах она будет выглядеть нелепой, как торт безе в лиловом креме. Калма точно знала, что тетка купила лиловую парчу и лиловую же дымку. А еще знала, что ей не по вкусу этот цвет.

– Ну это же пошлость!

Калма развязал тюк, разворошила сухую гору. Стручки фасоли – что птичьи кости. Тонкие, длинные. Выбирай и раскалывай пополам, вываливая фасолины в белый таз.

– А по-моему, так красиво. У Веришкиных видела какое платье?

– Идиотское!

Фасолины каменисто-твердые. И стучат о стенки громко, только эти двое слишком увлечены друг другом.

– Я хочу, чтобы по фигуре было! – Она нашла фотографию. – Вот, погляди!

– Срамота!

Калме захотелось взглянуть на платье. Нельзя. Ее работа – вот, на старом пододеяльнике, в белом тазу. Не отвлекаться.

Собственный Калмы выпускной состоялся годом ранее. И не было ни приготовлений особых, ни беспокойства, которое сейчас наполняло дом. Линейка. Ресторан из недорогих. Стихи учителям. Нанятый тамада. Вино в графинах. Водка. И теткины скупые поздравления с началом взрослой жизни.

Встреча с Родионом. Случайная, если верить ему. Короткая. Пара фраз ни о чем.

– Что делать собираешься? – Родион по-прежнему носил сигареты в портсигаре и пользовался смешной старой зажигалкой.

– Не знаю.

– Поступать будешь?

– Да.

– Куда?

– В училище.

– И кем в итоге? – он спрашивает без издевки, как будто ему не все равно.

– Парикмахером… или кондитером. Пока не знаю.

– Лучше кондитером. А еще лучше – если в университет попробуешь.

Калма была бы рада, но университет тетка не потянет. И Родион все понимает правильно.

– Если хочешь, я помогу.

– С чего вдруг?

– Ну… пока – из личной симпатии. А дальше видно будет.

– Нет.

Родион воспринимает отказ спокойно и даже с улыбкой:

– Сестре привет передавай.

Это уже совсем лишнее, и Калма замалчивает привет, эту встречу и тем более разговор. Не было его, и все. А в училище принимают сразу. По специальности – кондитер.

Тетка рада. Она исполнила свой долг.

Калма очнулась у пещеры. Она лежала на снегу и плакала, обнимая ледяную винтовку. Слезы замерзали, коснувшись железа. И то наверняка примерзло к щеке. Останется след. Метка острова, которых хватало в душе, а теперь вот и на теле появились.

Позже она замажет ожог и разведет огонь на древней плитке, которую притащила вниз еще старуха. Поставит старую сковороду, вскроет консервы и будет сидеть, глядя, как медленно плавится жир. Запах еды не пробудит аппетита, но вызовет отвращение.

– Будешь? – Калма разложит тушенку по тарелкам и поставит одну перед ней. – Я знаю, ты не любишь жирное, но теперь-то можно.

Она зачерпнет варево и коснется ложкой губ. На них останется жирный мерзкий след.

– Помнишь, тетка все норовила подкормить? Ей казалось, что ты худенькая… а ты отдавала еду мне. Тайком. Это было хорошее время, да? Мы еще не ссорились.

Жир обволакивал нёбо, и Калма заставляла себя есть. Жевать. Глотать. Усмиряла рвотные позывы и снова ела.

– Если бы вы отпустили меня… Я же все сделала, чтобы вы отпустили. А вы… вы притворились, что все хорошо! Это ложь! Лгать – плохо!

Она не ответила. Глупая кукла с глупыми мечтами. Хорошо, что их легко воплотить в жизнь.

Калмину камню кланялись солониной, рыбой вяленой, шкурами и тканями, молоком и медом, спеша если не откупиться от неминуемой участи, то хотя бы облегчить ее. И смерть, поселившаяся вовне, но слишком близко, чтоб забывать о ней, отвечала милостью.

Зимы приходили студеные, но быстрые. Налетали ветра, укрывали леса тяжелыми снежными шубами, ломали шеи непокорным соснам. Но домов не рушили. Весны же легко взламывали солнечными лучами ледяной покров. И вскорости снега отползали, таяли, подтапливая черные древесные корни.

Жарой дышало лето. А осень кралась на рысьих лапах, паутинкой первых туч заплетая небо.

И постепенно забывали люди про Тойе-Ласточку, про Туве-Медвежонка, чей дом, сожженный дотла, за многие годы успел зарасти сытной снытью, крапивой, а теперь и диким колючим малинником.

Шло время. Старели старики. Спешили расти молодые, чья память была чиста, а кровь горяча. И вот уже реже отправлялась лодка к Калмину камню. Скудней становился груз.

Смерть живет? А кто ее видел?

Старый Улко? Который третий год, как сам помер? Или жена его, которая еще раньше в темный мир отошла? Одноухий Енке? Этот наплетет с три короба, лишь бы слушали… да и разве возможно такое, чтобы смерть в человека вселилась?

Подумайте-ка хорошенько. Когда б и вправду на Калмином камне смерть жила, неужто не оскорбилась бы она нынешним скудным дарам? Неужто не пришла бы, желая наказать людей, страх потерявших? Говорите, что придет? Когда? Зимы лютые. Лета жаркие. Так то богами заведено испокон веков.