Екатерина Лесина - Серп языческой богини

– Крепко?

– Крепко, – Ойва обнял Суому, и сердце застучало быстро, себя же подгоняя. Вырваться бы, но мягки руки, не осталось в них зла. И сам Ойва теплый.

Он не хотел больно делать.

Он проверял просто.

– Крепче некуда. А Калма возьми и обратись в волчицу с синими глазами. Клацнула клыками у самого горла, но не разжал объятий Илмайллине. Стала она медведицей с шерстью белой, как снег. И сама обняла героя. Сдавила, сколько было мочи, но не поддался Илмайллине. И скинула Калма медвежью шкуру, сделавшись чайкой легкокрылой, но и ее сумел удержать Илмайллине. Поняли тогда гости, что не одолеть Калме героя. И поднялся на подмогу дочери грозный Туонен-укка, а за ним и дети его. Кровожадный Туонен-пойка вытащил медные сети, готовый опутать Илмайллине. Клюв железный раскрыла Киппу-тютта, выдыхая темное подземное пламя. Заклекотала Ловиатар, расправила крылья. И хийси, и лиеккие, и все, кому случилось собраться на пир, потянулись к Илмайллине, готовые разодрать его в клочья.

Страшно слушать такую историю, и прижимается Суома к Ойве. Он теплый и сильный. Он защитит. От чего? От всего.

– Но тут очнулась рыба, на стол брошенная. Превратилась она в грозного Укко. В одной руке он держал громовой молот, а в другой – молнию. «Остановитесь!» – крикнул Укко. И все застыли, дрожа от страха, ибо каждый знал, что нет ничего хуже, чем гнев Укко вызвать. «Исполнил ли он все, что ты велела?» – спросил Укко у Калмы, которой пришлось принять прежнее, человечье обличье. И та ответила: «Исполнил». Усмехнулся Укко: «Ну, значит, быть тебе его женой!» А когда зароптали Туонен-укка и Туонен-акка, топнул Грозный ногой да так, что сотряслась вся Туонела.

Где-то далеко громыхнул гром, и верхушки елей закачались под крылом ветра. Тесней прижалась Суома к Ойве, желая его тепла.

– «Хорошо, – отвечала Калма, кланяясь низко. – Стану я верной женой доброму Илмайллине, коли желает он того по-прежнему. Доказал он, что храбр, силен и ловок. Но слышала я, будто во всей Похьяле нет мастера более славного, нежели Илмайллине. И если верно говорят люди, то пусть преподнесет мне вено, дар свадебный, с которым не стыдно будет из отчего дома уходить».

Суома подумала, что ушла бы с острова по первому слову Ойвы. И не надо ей даров. Пусть бы рядом был, пусть бы делился теплом, пусть бы рассказывал историю. И хорошо бы ей никогда не закончиться.

– «И чего же ты хочешь?» – спросил невесту Илмайллине. «Сделай мне серп, муж мой ласковый. Сделай мне такой серп, которого ни у кого нету! Пусть будет он легок, как птичье перо, и остер, что слово злое. Пусть режет равно травы осенние, век отжившие, и жизни людские, которым край пришел, камень и лед, небо и землю… сумеешь ли?»

У мамы был серп. Он хорошо резал траву, и корни деревьев, и сухое мясо, и глиняные черепки, и руки тоже. Однажды серп ужалил Суому. Ей было больно. И кровь текла. А матушка посмеивалась, дескать, сама виновата.

Матушка серп любила. Даже после смерти из рук не выпустила.

– Отправился Илмайллине в кузню. Целую ночь пылал огонь. Целую ночь звенел молот. А наутро преподнес Илмайллине невесте серп невиданный. Сделан он был из пушинки лебединой да из молока коровы. А еще изо льда, которым горы укрыты, да из темноты ночной, из серебра звездного, из зуба мертвого… «По нраву ли тебе?» – спросил Илмайллине невесту. «По нраву, – ответила она. – И вправду, славный ты мастер, Илмайллине!» Взмахнула она серпом и рассекла воздух. Взмахнула другой раз – ранила воду. А на третий раз оборвала тридесять нитей жизненных. «Хорош серп! – засмеялась Калма. – Пойду теперь по земле! Будет славная жатва!» Понял тогда Илмайллине, что натворил. Откроет серпом Калма путь из Туонелы, выберется в мир людей – Похьялу. Выпустит сестер с невзгодами, болезнями и страстями, а сама станет нити жизней резать да души собирать. «Погоди, – отвечал ей Илмайллине. – Сыграем сначала свадьбу, или слово твое меньше значит, чем жабий рокот?» Не стала противиться Калма. И была свадьба, про которую если и говорили, то шепотом: а ну как услышат Туонелы. Наутро же сказал Илмайллине жене своей так: «Ты жена моя и дома моего хозяйка. Неужто уйдешь, на порог не ступив? Отложи свой серп. Загляни в дом. Брось очагу зимней крупы, чтобы признал руку твою». Вновь подчинилась Калма. Переступила она порог того дома, который Илмайллине за ночь выковал из железа и камня. Он же за нею дверь взял и запер.

Мама тоже говорила, что ее заперли, хотя в пещере не было ни дверей, ни засовов. И на острове вольно. Куда хочешь, туда иди. Суома вот всюду ходила.

– Рвалась Калма. Билась о стены. Искала окна. Рушила крышу, да только не выбраться ей было из железного дома. И сказала она так: «Обманул ты меня, славный Илмайллине, заточил в железных чертогах. Да только позабыл, верно, что время и железо сточит. Пройдут годы, и выберусь я из твоего дома. Что тогда делать станешь?» Илмайллине отвечал жене: «Может, и вправду время искрошит железо, но не печати, которыми врата в Похьялу запечатаны. Не ходить тебе по земле!» Засмеялась Калма: «Думаешь, хорошо будет, если каждый станет жить без меры? Не выдержит мир такого! Сами ко мне придете, сами молить станете!» Не знал Илмайллине, что отвечать ей, а потому ушел. Взвалил он на плечи плуг, которым прежде поле змеиное пахал, да и пропахал вокруг дома глубокий ров. Раскрылись подземные ключи. Хлынула вода, разлилась озером.

Таким же, как это? Суоме хотелось бы знать.

– Триста лет жили люди, смерти не зная. И стал видеть Илмайллине, что права была Калма. Плохо людям без смерти, разучились они жизнь любить. Тошно им все, серо… Отправился тогда Илмайллине на остров и постучал в двери дома, который вовсе перестал быть на дом похожим. «Выпустишь?» – спросила его Калма. «Если слово дашь, что не станешь губить всех людей без разбору, а возьмешь лишь тех, кому время пришло умирать», – отвечал ей Илмайллине. Засмеялась Калма, и понял он, что не даст она такого слова, а если и даст – держать не будет. И тогда придумал он не открывать дверь, а серп взявши, прорубил в стене крохотное оконце. «Вот тебе, – сказал он. – Бери, до кого дотянешься». Сам же ушел с острова и серп волшебный с собою унес. Передал он его своей дочери, а та – другой дочери. Отсюда и пошло детям Илмайллине серп Калмин хранить. Сама же смерть лезла-лезла в окошко, да не сумела целиком вылезти, только руки получалось высунуть. А они хоть и цепкие, но все ж удержать могли лишь те души, кому умереть начертано.

Тихо сидела птичка лесная, и Ойва жалел, что скоро не о чем говорить станет. А ну как улетит она, обиду затаив? На шее вон отметины проступают… и слышно, как колотится быстрое птичье сердечко. Обнять бы ее, защитить от всего-то мира.