Инна Бачинская - Лучшие уходят первыми

Маринин кабинет находился в западном крыле музея, в закутке, где не работала сигнализация. Она толкнула знакомое окно, замерла, ожидая, что тишина ночи взорвется воем сирены, но все было тихо. Марина, поздравив себя с удачей, распахнула окно и, как делала много раз прежде, влезла в кабинет. Он, равно как и садик, радостно приветствовал ее родными запахами – мастики для пола, старых холстов и ландышей, подаренных накануне Клавдией Семеновной. Темнота здесь стояла кромешная. Марина с ходу налетела на свой письменный стол, ушиблась бедром и зашипела от боли. Но это опять-таки были мелочи, не стоящие внимания. Она уселась в свое кресло на колесиках, щелкнула кнопкой настольной лампы. Комната осветилась неярким зеленоватым светом.

Марина, всхлипывая от умиления, смотрела на письменный стол, на вазочку с бусинами для костюмов северных народностей и глиняный стакан с карандашами. На медного кота пресс-папье с задранными кверху лапами. Придавленные котом, на столе лежали сертификаты. Шесть аккуратных бумажек, дающих право на вывоз картин за рубеж. Она перевела взгляд на старый кожаный диван. Шесть картин – четыре Колькины и две Ренского – лежали на диване. Две Колькины в рамах, остальные в тубах. Рома сказал, что купил их с выставки уже в рамах. Думал вытащить, но уж очень хорошо они смотрелись. Вставлено аккуратно, сзади закрыто картоном, все подогнано, честь честью. Жалко трогать, да и рамы красивые. Таможня не возражает, он звонил, выяснял.

…Как работают озарения? Что подталкивает их? Сколько случайно оброненных слов, мгновенно родившихся ассоциаций, намеков, косых взглядов, настораживающих совпадений и воплей об опасности инстинкта самосохранения необходимо, чтобы включился скрипящий, как старая телега, механизм диалектики и превратил все это количество в качество или, другими словами, в озарение? Она вспомнила Кольку, который возился с картинами в реставрационной мастерской. Вспомнила, как он фотографировал их во всех ракурсах, ползая по полу и даже залезая на высокий подоконник. Что собирает все перечисленное выше и заставляет вспыхнуть ярким пламенем догадки? Картины Рунге, картины Кольки, молодой Рунге… Колька, ползающий по полу и клацающий камерой. Слишком много интереса к картинам, слишком много суеты вокруг них. Картины и деньги. Вот только с картинами она, Марина, промахнулась. Думала, Ван Страатен – ан нет! Валера Рунге утер ей нос. Ей еще учиться и учиться, оказывается! Даже простая тетка Надежда Васильевна, и та почувствовала силу неизвестного художника, дрогнуло что-то в ее могучей груди.

Марина вытерла слезы, взяла одну из Колькиных картин, ту, что подходила по размеру. На миг замерла нерешительно и принялась отрывать задник – сначала картон, затем толстую оберточную бумагу. Когда обнажился старый, потемневший от времени холст, Марина уселась на пол и стала осторожно высвобождать его из рамы…

Марина проспала в музейном садике почти до заката. Уличный кот съел печенье и давно ушел. Небо потемнело, поднялся ветерок, потянуло запахом влажной зелени. Первые капли теплого дождя разбудили девушку. Она открыла глаза и с удивлением увидела над собой белые цветки бузины. Порыв ветра качнул ветку, и мелкие легкие лепестки посыпались на Марину. Она смахнула их с лица, вскочила на ноги и побежала к спасительному окну. Дождь припустил сильнее. Сверкнула молния, грянул гром. Марина, запыхавшись, влезла в кабинет и перевела дух. Пригладила волосы, стащила с себя мокрую майку. Дождь меж тем превратился в ливень. Марина, улыбаясь, стояла у окна, слушала его ровный сильный шум. Снова сверкнула молния, осветив блестящие листья деревьев и кустов, затрещал гром. Теплые брызги дождя покалывали лицо и обнаженные плечи. Чувство умиротворения и тихой радости охватило Марину. Она подумала, что не хочет никуда уходить из своего крошечного кабинета и не против поселиться здесь навсегда.

Постепенно шум дождя стал глуше. Погромыхивало уже где-то вдали. Посветлело. Музейный садик, отмытый до блеска, благоухал свежестью. Чуть покачивались тяжелые мокрые ветки бузины и шиповника, стряхивая с себя дождевые капли. На минуту выглянуло малиновое закатное солнце – и сад вспыхнул алмазной россыпью – и сразу же накатили сумерки.

Марина нерешительно подошла к двери и остановилась. Ей страшно хотелось выйти из кабинета и побродить по пустым музейным комнатам. Она подумала: наверное, когда рядом нет людей, экспонаты живут своей собственной таинственной жизнью. Они принадлежали когда-то неизвестным людям, до сих пор помнят своих хозяев и, быть может, терпеливо ждут, что те когда-нибудь вернутся…

Марина положила ладонь на ручку двери и тихонько нажала. Все по-прежнему было тихо, сигнализация не сработала. Марина прошла по широкому темному коридору в зал с коллекцией Рунге. В зале было светлее из-за высоких, до потолка, окон. Полупрозрачные кремовые занавески рассеивали сумеречный свет и окрашивали его в мягкие желтоватые тона. Слабо блестел навощенный паркет. Полная значения тишина стояла вокруг.

Марина подошла к картинам. Девушка в пальто, отороченном соболем, с розой на груди… Даже в Колькином исполнении она была прекрасна. Чуть склонив голову к плечу, она без улыбки, серьезно смотрела на Марину. Широкие поля шляпы обрамляли нежное лицо. Глухие сизо-зеленые тона словно взрывались красной розой у нее на груди. Раньше роза казалась Марине кричащей, но сейчас она поняла, что именно цветок делает девушку живой и удивительно женственной. Она подумала, что Колька не такой уж мазила, если сумел сотворить такое. Эту картину она повесит у себя в спальне. А Колька пусть напишет ее, Марины, портрет в серо-зеленой гамме, и непременно с розой на груди. Она будет смотреть с портрета задумчиво и печально… А картину назовет «Девушка с розой».

…Марина как привидение бродила по музейным залам до темноты. Она ходила босиком, ощущая гладкий прохладный пол. Вещи впустили ее в свой мир, и ей казалось, она слышит их голоса. Они говорили на разных языках и, тем не менее, понимали друг друга. Она слышала высокий, щебечущий по-птичьи китайский, грассирующий французский, отрывистый немецкий, неторопливый старомодный русский, мелодичный украинский… От непонятной светлой печали слезы навернулись у нее на глаза. Она знала, что переживает сейчас удивительное состояние единения со временем и связь с теми, кто ушел и растворился в нем, и теми, кто только готовится войти в него. Ей казалось, она видит гигантские песочные часы и слышит, как с легким шелестом, неотвратимо и бесстрастно, сыплется мелкий белый песок из верхнего сосуда в нижний. Это было замечательно и немного печально…