Валентина Мельникова - Сибирская амазонка

Подмытые половодьем умирающие деревья, как печально поникшие зеленые знамена, склонились над желтыми водами...

Белеющие в наступающей темноте остовы берез в седой бороде лишайников, вечная зелень ельников и синева пихтача... Скалы, ветер... Здесь он не мягкий и ласковый, как на палубе, а дикий и пронзительный, острый, как казачья сабля...

Россыпи дикого замшелого камня, бурелом, черные вывороченные пни, чьи мертвые корни вздыбились выше молодого леса, - все это работа ветра и его веселой подруги - вешней воды.

Легкая рябь бежала по реке и гасла на отмелях большого острова, заросшего тополями и ивой. Над подводной косой разходились в сторону слабые круги. Мелькнуло в воздухе трепещущее тельце, одно, другое, и вновь пошли, цепляясь друг за друга, круги по воде: то ли щука ельца гоняет, то ли окунь решил мошкарой разговеться. Чуть дальше, за отмелью, где крутят вовсю донные родники, взметнулся вдруг над водой широкий хвост. Всплеск! И рыба вновь ушла в глубину! Громадная рыба, мечта рыбака. Осетр, а может, и сам царь-таймень...

Кто его знает!

За островом река разлилась вширь. Несколько плоскодонок разошлись в разные стороны, освобождая отмеченный бакенами стрежень реки для парохода. Над некоторыми лодками клубился дым и синим туманом расползался над водой. Рыбаки отгоняли от себя комаров и мошку. Одна из лодок, в которой сидели четверо здоровенных голоногих мужиков, а на корме устроился с рулевым веслом жилистый старик в холщовой рубахе, плыла всего в десятке саженей от левого борта "Гиганта". Рулевой приложил козырек ладони к глазам, прищурился и что-то весело прокричал глазеющим на него со всех трех палуб пассажирам.

Пронзительный пароходный гудок разорвал тишину. Капитан высунулся из рубки и тоже весело гаркнул в железный раструб переговорной трубы:

- Привет, Трофимыч! Шалишь понемногу?

Старик поднялся на ноги, замахал рукой.

- Много осетров наострожничал, - раздалось с парохода, - или сетями теперь ловишь?

Старик прижал руки к сердцу, затем развел их в стороны и покачал головой. Но и без этого было видно, что в лодке, кроме гребцов, ничего нет.

- Жаль, - капитан был разочарован, - думал пару спичуков <����Спичук самец осетра (диалект.).>, эдак пуда на четыре, купить, чтоб пассажиров ухой побаловать. - Он приложил руку к козырьку форменной фуражки. - Бывай, Трофимыч! На обратном пути, смотри, не подведи!

Лодка с рыбаками ушла за остров. Капитан короткими гудками попрощался с ними. И вновь над рекой растеклась тишина, нарушаемая плеском волн о борта парохода и шлепаньем деревянных плиц.

- Да-а, благодать-то какая! Просто божья благодать! - протянул Иван мечтательно и сдул пену, громоздившуюся маленьким сугробом над очередным бокалом с пивом. Он обвел взглядом широкий плес, последний перед тем, как река нырнет в теснину ущелья. - Жаль, что завтра уже приплываем, так бы плыл и плыл до конца отпуска, чтобы ни забот, ни хлопот... - Он вновь сдул пену и, сделав глоток из бокала, поднял взгляд на Алексея и требовательно произнес:

- Хватит нежиться! Давай рассказывай, что там с Чурбановым приключилось?

- С деталями или без? - поинтересовался Алексей лениво. С самого утра ему пришлось основательно побить ноги, выполняя задание Тартищева, поэтому от выпитого пива его слегка разморило и тянуло вздремнуть. Но он понимал, что подобный вечер еще не скоро повторится в его жизни, поэтому не спешил покинуть палубу, равно как и распространяться, по какому случаю чуть было не опоздал на пароход. Но Иван даже в состоянии меланхолии помнил прежде всего о деле и сердился, если об этом забывали другие.

- Ты мне голову не морочь, - проворчал он и отставил бокал с пивом в сторону. - Или тебе Тартищев не велел меня посвящать?

- Почему ж? - Алексей загадочно усмехнулся. - Дело просто замечательное! И нам с тобой непременно пришлось бы им заниматься, если б Ольховский его не перехватил. Так что благодари Бронислава Карловича за то, что отпуск наш продолжается.

- Да уж, - скривился Вавилов, - дай бог ему стать полковником, да не в нашем полку! - Он пригубил пиво и выжидательно уставился на Алексея:

- Рассказывай, не томи душу!

- А что рассказывать? - Алексей пожал плечами. - Дело с виду обычное. Ограбили коллекционера, так их во всем мире грабят. Но здесь случай особый. Оставили без внимания многие ценные книги, а унесли лишь четыре штуки из тех, которые особо почитают раскольники. Это мне сам Чурбанов объяснил.

- Погоди, что за книги? Старинные, что ли? Рукописные или печатные? потребовал ясности Иван.

- Рукописные. Конца XV - начала XVII века, - ответил Алексей и достал из нагрудного кармана сюртука сложенный вдвое лист бумаги. - Я на всякий случай записал и названия их, и некоторые приметы. Все это толстые фолианты в деревянных, обтянутых кожей переплетах с бронзовыми и медными застежками.

- А застежки знаешь для чего? - улыбнулся Иван. - Чтобы бес не проник! У раскольников есть даже проклятие для тех, кто забыл закрыть застежки после чтения.

- Чурбанов мне это объяснил. Сам он тоже из староверов, правда, обычаев их почти не соблюдает, разве что крестится двумя перстами. А интерес к их книгам имеет превеликий. Оказывается, у него самая большая коллекция старинной православной, еще дониконианской литературы. Говорят, есть книги из библиотеки Ивана Грозного, хотя она считается погибшей. Правда, сам он в этом не признался. А пропали у него, - Алексей заглянул в бумагу, - первое издание Соборного Уложения 1649 года, редчайшая Виленская псалтырь 1575 года. Она была выпущена в свет учеником первопечатника Ивана Федорова Петром Мстиславцем. Кроме того, умыкнули большой рукописный сборник православных текстов шестнадцатого века. Чурбанов говорит, что это самая ценная из рукописей, которую ему удалось найти в сибирских скитах. Илья Фомич особо по ней горюет. Тем более что она в очень плохом состоянии. Многие листы слиплись в сплошной блок, водяные знаки просматривались, но не везде.

Иван протянул руку и взял листок бумаги, на которым бисерным почерком Чурбанова были прописаны особые приметы утерянных древностей.

- Ишь, как четко все выписал, - похвалил купца Иван, - буковка к буковке. Он и дела свои так ведет. Грошик к грошику - копейка. И каждая копейка у него точно гвоздем прибита. Скуповат и прижимист Илья Фомич неимоверно, но на коллекцию свою деньги не жалеет. - Он поднес листок ближе к глазам и прочитал:

- На 633 листах. Шесть листов литерных. Написано полууставом и скорописью разных рук конца XVI века. Бумага с водяными знаками. На чистой странице в начале книги запись скорописью второй половины XVII века: "Книга Григорей Синаит". На обороте второго листа запись скорописью другой руки XVII века: