Екатерина Лесина - Фотограф смерти

– Какая удивительная встреча! Я не представлял, что вы находитесь в этом городе! Премного рад.

Матушке не оставалось ничего, кроме как ответить, что она также рада.

Я сразу забеспокоилась – пусть доктор и уверяет, что сердце матушки теперь совершенно здорово, но вдруг бы кошмарные воспоминания вызвали новый приступ болезни?

– Надеюсь, мое общество не в тягость вам? – спросил Бигсби.

А надо сказать, что приблизился он один, оставив свою спутницу у парапета. Она делала вид, будто любуется морем, но я чувствовала на себе ее преисполненный черной ненависти взгляд.

Уж не знаю, чем я его заслужила. Это мне пристало бы ненавидеть ее за оскорбление, нанесенное нашему дому и матушке, за матушкину долгую болезнь, за собственное беспокойство. Но поверь, я не испытывала к этой женщине ничего, кроме жалости. Она погубила себя и, даже исправившись, не вернется в приличное общество.

– Я хотел лишь принести извинения за те неудобства, каковые имел неосторожность причинить вам и вашей прелестной дочери. – Сказав это, Бигсби поклонился. – Я молю вас о прощении и клянусь, что не имел злого умысла.

Стоит ли говорить, что матушка тотчас простила это чудовище и даже пригласила на чай. Единственное, что она позволила, так это попросить не повторять прежнюю ошибку.

Мне бы высказать возражения, но… сочти меня трусихой, Летти. Он лишь глянул, и я не сумела произнести ни слова! Эти ужасные глаза! Не то зеленые, не то желтые. Как крыжовины, потраченные ржавчиной. Они вытянули из меня душу. А Бигсби сказал:

– Я буду счастлив вновь оказаться в вашем обществе.

И удалился.

Теперь я думаю, что у него очень сильное магнетическое поле. Но как бы то ни было, теперь мне предстоит готовиться к визиту. От матушки проку мало. В последнее время она стала весьма рассеянной.

На том прощаюсь.

Дневник Патрика

14 июня 1854 года

Я снова сделал это. И чем дальше, тем меньше терзает меня совесть. Та девушка – ей едва-едва исполнилось пятнадцать – заслужила право жить. Теперь я понимаю, что нет равноценности. Всегда будет тот, кто важнее, кто более достоин. И я лишь возвращаю миру справедливость.

В моей коллекции свыше пяти дюжин дагерротипов, за каждым из которых стоит выбор, сделанный мной. Сейчас я, глядя на них, вновь пытаюсь понять, что же должен испытывать: гордость за свои деяния или глубочайший стыд. Но, пожалуй, я не испытываю ни того, ни другого. Я не мню себя вершителем судеб, чудодеем, наподобие того месмериста, который долго и безуспешно пытался исцелить мою пациентку от тифа. Верно, теперь его славы изрядно прибудет. Но мне все равно.

Вторая моя ипостась не менее успешна. Глядя в зеркало, я вижу в нем достойного джентльмена весьма благообразного обличья и хороших манер, младшего компаньона почтенной компании. Правда, главные усилия, приведшие к процветанию ее, сделаны добрейшим мистером Н., но я быстро учусь и, по его словам, выказываю немалые способности. Он прочит мне славное будущее и сетует на мое нежелание посвятить жизнь служению юридической музе. Эта дама, прекрасная в глазах моего наставника, мне кажется излишне суховатой.

Последняя моя сделка получила самое горячее одобрение Н. Несомненно, мой наставник, со слов миссис Эвелины зная о не особо теплых наших с Джорджем отношениях, мечтает вернуть мир в семейство Фицжеральдов. Я, в свою очередь, не имею ничего против.

Нынешний Джордж, к слову, весьма слабо похож на себя прошлого. Он очень худ, и я бы сказал, что истощен. Цвет кожи и желтоватые белки глаз свидетельствуют о серьезнейших проблемах с пищеварением. Но меня насторожил характерный запах, исходящий от его носового платка. Этот аромат я узнал бы из тысячи – сладость чистого опиума, философского камня безумцев и страдальцев, которые отчаялись найти облегчение.

Я бы мог помочь Джорджу, но я не знаю, стоит ли он моих усилий.

Я буду думать.

Доброго дня, уважаемый Патрик!

С великим прискорбием вынужден сообщить печальную новость. Мой давний друг и партнер Сэм третьего дня нынешнего года после долгой болезни отошел в мир иной. Пусть дух его покоится в мире.

Я не писал тебе о том, что Сэм болен, не желая вводить в беспокойство. В последние месяцы разум его сильно ослаб, и Сэм уподобился ребенку. Он никого не узнавал, кроме меня, и твердил лишь, что заблудился. А перед самой своей смертью вдруг очнулся и заявил, будто бы он – вовсе и не он. И когда я стал уверять его в обратном, он бросился на меня и не убил лишь потому, что приступ гнева сменился отчаянием. Сэм расплакался. А потом и умер.

Мы похоронили его достойно. Я выписал мастера, который сделает красивое надгробие, такое, чтобы все видели – тут лежит достойный человек. И еще подумываю заказать второе для себя, пригодится когда-нибудь.

Что же касается прочего, то доля Сэма отходит к нам и будет разделена честно между мной и тобой, ибо таково было его желание, изложенное на бумаге и печатью скрепленное. И так как писал Сэм, еще когда здоров был, о чем имеется запись, то не исполнить его волю не вижу причин.

За сим откланиваюсь.

А теперь пишу я. Секретарь ушел. Я пишу некрасиво, но ему знать нужды нету, чего хочу сказать. А скажу я так, что Сэмми еще в вашем поганом городишке разумом подвинулся. Вернулся домой тихим-тихим. А когда он тихим был?

Ты не сердись, что я его повыспрашивал. Надо было знать, чего с Сэмми утворилось. Он и рассказал, как оно есть. А я-то мигом смекнул, в чем дельце-то. Вспомнил, как папаша твой, чтоб ему икалось на том свете, все возюкался со штуковиной. И что старый шаманишка ему сподмогнул, когда краснорожих за задницу взяли. Выходит, что сделали они свою машинерию. А ты попользовал. Ну оно, конечно, дело твое. Да и Сэмми ты от чахотки избавил. Доктора-то хоронили его, а ты вот пожить дал. Только если чего удумаешь вдруг про меня, то знай – я, как Сэмми, быть не желаю. Я уж лучше тихонечко в назначенный срок отойду, раз уж на то Боженьки воля. А пока живой, то стану молиться за тебя.

Живи счастливо.

Дневник Эвелины Фицжеральд

15 июня 1854 года

В моей голове играет музыка. Раньше я думала, что музыка играет в доме. И на улице. И везде, куда я иду. Я иду, а она играет. Трам-пам-ти-ди-дам.

Музыка ходит за мной по пятам, но никто не слышит ее.

И тогда я понимаю, что музыка внутри меня. В голове. Прямо здесь, под волосами, кожей и черепной костью. Она жутко мешает. Я не хочу слышать ее. Мелодия незнакома, навязчива, как уличный попрошайка.

Сегодня я раздавала милостыню. Мелодия не исчезла. Попрошайки стягиваются к дому. Они тоже слышат? Или идут на зов иного?