Филлис Джеймс - Невинная кровь

Посетительница и та, к кому она пришла, намеренно не касались друг друга. Ни одна не решилась протянуть руку первой.

— Как мне вас… тебя называть? — спросила Филиппа.

— Мамой. Разве не поэтому ты здесь?

Девушка промолчала. Ей хотелось извиниться зато, что явилась без гостинца, но вдруг мать возьмет и ответит: «Главное, ты сама пришла»? Невыносимо начинать их первый разговор с подобной пошлости.

— Ты понимаешь, что я сделала? — проговорила Мэри. — Почему тебя удочерили?

— Не понимаю, но знаю, да. Мой отец изнасиловал девочку, а ты ее убила.

Если до этого Филиппе казалось, будто бы они говорят сквозь толщу вязкой мерцающей жидкости, то последние слова заставили океан содрогнуться и закачаться расходящимися волнами. Какое-то время собеседница смотрела в пустоту, словно утратив хрупкую связь с реальностью. Затем промолвила:

— Преднамеренно и злоумышленно убила некую Джулию Мэвис Скейс. Истинная правда, за исключением того, что подобные выражения уже не входу и никакого злобного умысла у меня не было. Хотя ей это уже без разницы. Смерть есть смерть. И потом, все преступники так говорят. Можешь не верить. Сама не знаю, зачем я это сказала. Наверное, разучилась общаться с людьми. Ты моя первая гостья за девять лет.

— С какой стати я не буду тебе верить?

— Да это не важно. Ты не похожа на фантазерку, начитавшуюся детективных романов. Ты ведь не мечтала доказать мою невиновность?

— Я не читаю детективных романов, кроме Диккенса и Достоевского.

Голоса за дверью звучали все громче, все настойчивее. В коридоре грохотали шаги.

— Шумновато здесь, да? — сказала Филиппа. — Словно в каком-нибудь интернате.

— Точно. В интернате, куда забирают скверных девочек из плохих семей и где железная дисциплина — закон жизни. Раньше тут была старая конюшня, теперь вот селят нас перед выходом на волю. Нам даже дают работу. В Йорке нашлось несколько либерально настроенных нанимателей, заинтересованных в трудоустройстве бывших заключенных. Моя зарплата и карманные деньги лежат пока в банке. Все двести тридцать фунтов сорок восемь центов. Полагаю — если ты еще не передумала, — этого хватит на квартплату.

— За квартиру я заплачу. Две сотни фунтов тебе самой пригодятся. А чем ты занимаешься? Я имею в виду — где работаешь?

«Прямо как на собеседовании», — мысленно поморщилась девушка, но мать отвечала просто:

— Я горничная в отеле. Выбор был не очень большой. Вообще-то убийц берут охотнее, чем воров или мошенников, однако при нынешней безработице нужно радоваться и этому.

— Гостиница? Не скучновато ли?

— Нет, не скучно. Скорее трудно. Но я не боюсь тяжелой работы.

Последняя фраза, на взгляд Филиппы, прозвучала фальшиво, патетично, почти униженно. В ней слышался до изумления наивный призыв: «Забери меня отсюда!» Ни дать ни взять стряпуха викторианской эпохи, чья единственная отчаянная мечта — выйти замуж за богача. Девушке припомнилась Хильда, склонившаяся над кухонным столом. Отмахнувшись от неуместной мысли, гостья произнесла:

— А нам обязательно тут сидеть? На улице так солнечно… Может, пройдемся?

— Если хочешь. Обычно охрана не разрешает, но для тебя — для нас двоих — сделали исключение. Меня предупредили, что не будут против.

Мать и дочь не спеша пошли по обсаженной липами дорожке, что окружала огромный газон. Нагретый гравий блестел на солнце, прожигая, как уголь, тонкие подошвы Филиппы. Впереди белели нагие скелеты вязов, пораженных какой-то болезнью, похожих на изуродованные виселицы на фоне пестрой зелени дубов, берез и каштанов. Кое-где их темные тени прорезала полоска света, и сквозь кроны мелькали дразнящие виды на круглый розовый сад с пухлыми херувимами из камня. Остов сухого березового листа затрепетал на ветру и превратился в прах под ногой девушки. В разгаре лета почему-то уже хватало облетевшей листвы. Откуда-то даже по-осеннему тянуло сладковатым, едким дымком костра. Не рано ли для таких забав? В лондонских парках никто не палил шуршащие желтые вороха. Запах напоминал о загородной жизни, о забытых осенних днях в Пеннингтоне. Впрочем, Филиппа никогда не бывала там, к чему себя обманывать?.. По-летнему тяжелые кроны дубов и каштанов, мертвый лист под ногой, острый аромат дыма и хрупкая, весенняя прелесть цветов на мгновение смешали чувства, и девушке почудилось, будто все времена года наступили разом. Похоже, два предстоящих месяца перед Кембриджем пройдут вот так же — словно в ином измерении. Когда-нибудь она оглянется на этот день и не вспомнит, что это было: весна или осень, лишь смутная игра запахов и звуков нежно всколыхнет воображение… И мертвый лист под ногой…

Они шагали молча. Филиппа пыталась разобраться в собственных ощущениях. В самом деле, что у нее на душе? Замешательство? Да нет. Дружеские чувства? Неподходящее название для нарождающейся связи. Осуществленная надежда? Мир? Ну уж нет. Хрупкое равновесие между волнением, восторгом и мрачными опасениями не имело ничего общего с душевным спокойствием. Удовлетворение, наверное. «Теперь мне хотя бы известно, кто я. Худшее уже знаю, осталось выяснить лучшее». А главное — уверенность, что она должна быть именно здесь и что эта самая прогулка вместе, но на расстоянии с умыслом: так чтобы первое прикосновение не стало случайным — подлинный ритуал, исполненный невыразимого смысла, начало и конец чего-то важного.

В первый же миг, услышав первые же нотки, девушка влюбилась в ее голос — глубокий, неискусный, будто у иностранки, хорошо изучившей английский язык. Словно символы, рождаясь в глубине разума, не спешили наружу. Филиппа удивилась открытию: выходит, ей труднее было бы ужиться с обладательницей писклявого или хрипучего голоса, чем с убийцей ребенка.

— А чем ты собираешься заниматься? — поинтересовалась мать. — В смысле работы? Ой, прости. Подросткам вечно надоедают подобными вопросами.

— Ну, это я знала с десятилетнего возраста. Буду писать книги.

— А, так ты собираешь материал? Вот почему предложила свою помощь? Я не против. Хоть какую-то пользу принесу. Ведь больше я тебе ничего не дала.

Последние слова прозвучали просто и без тени самоуничижения.

— Кроме моей жизни. Кроме моей жизни. Кроме моей жизни.

— «Гамлет»… Странно вспоминать: я почти не знала Шекспира до того, как села в тюрьму. А потом дала себе зарок прочесть каждую пьесу, в хронологическом порядке. Их всего двадцать две. По одной за полгода — как раз на весь срок. Слова иногда отвлекают от мыслей.

Вот оно, неразрешимое противоречие поэзии.

— Понимаю, — кивнула девушка.

Гравий больно колол ноги.

— Пройдемся по саду?

— С дороги сходить нельзя. Такие правила. Иначе на всех охраны не хватит.